Катехон

Да, когда-то было больше, гораздо больше: в том 1349 году, когда в город вошла чума. У них были синагога, школа и миква для омовений. С наумбургскими евреями поступили тогда как и в Эрфурте: их сожгли.

В 1933 году в Наумбурге проживало всего 35 евреев. Отто Холлендер и Адольф Ландсберг были адвокатами; Йозеф Гросс владел магазином тканей.

Он стоял, прикрыв глаза.

Усталость этого дня вдруг навалилась на голову. А имена продолжали ходить вокруг него, парами и по одному. И слегка приплясывать.

Он не был евреем, его не интересовала чужая смерть, массовая или одиночная. Он, как уже сказано, был мерзавцем. Обычным мерзавцем, жадным до женщин и мыслей. И женщины ему тоже были нужны для мыслей; он съедал их, выплевывая ногти и волосы, и превращал в идеи.

Что его интересовало?

Время. Его интересовало исчезновение. Исчезновенцы. Те, кто оставлял после себя густой темпоральный след. Как самолет, проскользнувший сейчас по небу и прочертивший в нем бледную полосу.

Эти «юденгассе» рассыпаны по всей Германии, как марципан.

Им разрешали селиться, облагали налогами, заставляли носить остроконечные шапки, ненавидели, высмеивали, дружили. Изредка стыдливо женились на них или выходили замуж. Исчезая, они оставляли после себя почти осязаемую пустоту. Он сам носил один «юденгассе» в себе. С детства, с Самарканда, вот здесь.

Назывался он махалля Ягудиён, квартал бухарских евреев.

91

Это место было недалеко от его дома, почти за Регистаном. Там жили несколько его одноклассников. Он бывал у них; у них были тихие, настороженные дома. Шумные и тихие одновременно. Говорили громко. В каждом доме в главной комнате на стене висел ковер. На ковре помещались большие фотографические портреты, отретушированные местными фотоумельцами. Это были родители.

В одной из таких комнат он встретил пианино. Пианино было старым и издавало хриплые, неверные звуки. Прикасаться к нему запрещалось. Дети тайком тыкали в желтые клавиши, закрывали крышку и убегали.

Пианино пахло так же, как весь дом. Как ковер с портретами. Запах тысячелетней осторожности. Как тяжелые парчовые наряды, которые изредка доставались из небытия и сушились во дворе. Дворы были замощены кирпичом. Летом их поливали.

В некоторых домах встречались большие богатые комнаты, свидетели прежнего расцвета семьи. Как они уцелели? Тут тоже пахло чем-то чужим и строгим; с ковров ветхозаветными глазами глядели родители с румянцем на отретушированных лицах.

Всё это пряталось, женилось и размножалось за глухими стенами; улицы были узки, арками висли тонкие газовые трубы. Летом от шагов поднималась пыль. Снаружи всё было как в других махаллях. Да и внутри: для него, «тогдашнего». Это уже потом, поворачивая память то так, то так, он понимал, насколько другим был этот мир, в который он являлся в летних шортах и с шахматной доской под мышкой.

Перед отъездом из Самарканда он сходил туда, в «юденгассе» своего шахматного детства. И уперся в пустоту. Там никого не было. Они все исчезли. Продали имущество, дом, запретное пианино. И исчезли в лучшую жизнь. Их бывшие дома стали выглядеть чище и солиднее, там теперь жили другие люди, и в комнатах стоял другой запах. Старые богатые дома были переделаны в хостелы для туристов.

В конце концов, любой народ – не больше чем особая конфигурация пространства и времени. Чем большее пространство он собой занимает, тем медленнее течет его время. И наоборот.

Медленное, вязкое время тюрков.

Медленное, в проседи инея, время русских.

Гораздо более быстрое время европейских народов, теснящихся на карте, как в электричке в час пик.

Народы трутся друг о друга своими территориями, колкой хвоей государственных границ.

Торопливое время евреев, тысячелетиями ютящихся на клочках, обрывках пространства: в местечках, гетто, юденгассе. Сжатых в живой, вздыхающий и посмеивающийся комок.

Даже в Самарканде, сердце Турана, где пространство поглощало время. В воздухе между домами махалли Ягудиён время было таким же разреженным и стоячим, как и в остальных частях города. Только на больших улицах, по которым ездили легковые машины, грузовики и автобусы, оно пульсировало чуть быстрее, разгоняемое колесами и торопливыми ногами, мужскими и женскими.

Но за глиняными стенами махалли Ягудиён время текло быстрее, гораздо быстрее, чем в домах других частей Самарканда. Чем в доме его бабушки и дедушки, где, кроме обеда, завтрака и ужина, ничего не происходило. Чем в его двухкомнатной квартире, где происходил только телевизор. Но и в телевизоре время застывало. На настроечной таблице или на египетской торжественности партийного съезда.

Его детство совпало с эпохой катехона. Детство и отрочество.

92

Он вдруг почувствовал боль.

Эта боль присела на него еще в соборе. Там, возле Уты.

Боль шла из головы, облегала тело и возвращалась в голову. Он сделал движение руками, чтобы не упасть здесь, под аркой Юденгассе, Наумбург, Саксония-Анхальт. Чтобы не лежать на мостовой с нитью слюны на подбородке.

Фрау Фрау поблизости не было.