Катехон

Последней его надеждой был Союз. Да, господа смеющиеся рожи, Зовьетски Зоюз. Выпивший кровь его отцов, его богов, его детских и подростковых демонов, расчленивший его великую страну. Именно поэтому он оставался надеждой. Германская кровь, которой он был щедро и безумно полит; тела, зарытые без отпевания. Призраки рыцарей в отнятой и угасшей Восточной Пруссии. Это должно было прорасти, пропитать, войти в плоть русских, накормить собой их мозг. Это была единственная страна, где философию воспринимали серьезно. Где всё еще пытались прочесть и полюбить Гегеля. Где правила идеология, тяжелая и торжественная.

Русский он выучил еще во время жизни в Восточной Германии. Он следил за их песнями и сказками. Потому что боги, господа мои, возвращаются прежде всего в сказках и песнопениях.

Этой надежде тоже не дано было сбыться. Боги не вернулись. Союз развалился, быстро и легко. Вместо богов оттуда в Германию поехали бывшие немцы, с нулевым пониманием, куда и зачем они едут; бесконечные еврейские семьи; длинноногие дивчины, наполнявшие своими вздохами ночной воздух сомнительных кварталов.

Боги его детства не вернулись. Потому что боги детства никогда не возвращаются.

А эти… Он снова посмотрел на тех, кто шел впереди, постукивая в барабан. У них не было боли. Они тоже были «с человеческим лицом».

Он наконец разглядел транспарант, который они несли. Карта Германии 1939 года. Зачеркнутая крест-накрест. И надпись внизу. Не допустим. Не дадим повториться.

100

И он запел.

Голос у него был глухим и неприятным.

Он запел песню, которую когда-то услышал от русских. В ней, судя по словам, они восхваляли свою победу. Но он в ней слышал другое. В ней не было обычных слов: «Германия», «фашизм», «Гитлер». В ней не было государственного ликования, гипсового и полого внутри. В ней была мужская скорбь. Ее мог бы петь хор мускулистых теней в Валгалле. И бородатые боги, слушая ее, утирали бы свои небесные слезы.

«День Победы!.. Как он был от нас далек, как в костре потухшем таял уголек!»

Шагавшие дружно повернулись.

Флейта ненадолго замолкла, только барабан продолжал тарахтеть.

И, заметив, как один из шагавших отделился от строя и направился уже обычным шагом к нему, почти закричал:

«Этот День Побе-е-ды!»

101

После того дня уже не выпускали.

Только один раз, к морю, он очень его любил. Он просил еще в Веймар. Но они посмотрели на него так (показывает как), что он замолчал. Он вообще почти все время молчал и улыбался.

Он думал, что его посадят в нижний этаж института, откуда доносился приглушенный собачий лай. Он представлял, как будет сидеть там, вспомнил бедную Мергу. Он почти видел этих собак, их слюну, их шерсть; придумывал им имена.

Но они оставили его в его берлоге на Картойзерштрассе.

Ни о какой научной работе речи больше не было, он только давал показания.

Что их интересовало? Всё, что в его голове. Всё, кроме мыслей. Один раз он свалился посреди кухни и лежал на полу, пока из темноты не подошла фрау Фрау и не помогла подняться. Поднимать его было тяжело, качался потолок, и в кадр то и дело попадало ненужное лицо фрау Фрау. Потом они оба сидели, тяжело дыша.

«Как тебя зовут?» – спросил он наконец.

Она заплакала.

Он осторожно поглядел на ее слезы и отвернулся к окну. Глядя в окно, сказал ей, чтобы она ушла. Там, где женщины, там чувство вины: в воздухе, в струе воды, в огне.

Она приносила ему лекарства.

Они лечили его. Но его болезнью был только он сам, и эта болезнь прогрессировала. Они подавляли в нем возможность работы со временем. Он не мог больше управлять хронотоками. Он не мог больше создавать двойников. Они закатали рукава и влезли в его мозг. Доктор Демир, который вел следствие, и еще один с маленькими ушами – признаком скорее живого, чем глубокого ума.

«А зачем вам нужно было в Веймар?»

«Там есть православная церковь», – ответил он им.

«А зачем вам церковь?»

Он задумался. Вопрос был мутным и горьким, как стакан с акварельной краской. Бурый стакан его детства.

«Чтобы отличаться от животного. Мне нужно в церковь, чтобы отличаться от животного. Животное не молится».

Он не был уверен в этом ответе. Но чем-то нужно было обклеить бетонные стены тишины. Какими-то разумными обоями.

Они переглянулись и что-то записали. Дальше снова шел пробел. Потом многоточие. Точка. Точка.

Точка.

102

Из последней точки, разбухшей, увеличившейся в размерах, возник Самарканд.

Город-ангел, город-убийца. Город, где выпекают огромные лепешки, большие и жирные, как солнце. Город, внутри которого, как саркофаг с радиоактивными отходами, находится могила Тамерлана.

Города с такими захоронениями лучше обходить стороной. На въезде должен висеть красный треугольник МАГАТЭ с черепом и убегающим в пустоту человечком.

Он в этом городе родился. Родился, старел, читал книги, болел, влюблялся, в итоге сбежал.

Как написал поэт Джами: «Если хочешь видеть богатство, ступай в Индию. Если хочешь видеть благочестие, ступай в Мекку. Если не хочешь видеть ни того, ни другого, не покидай Самарканд».

И он постоянно возвращался в него. Если не физически, то мысленно, что было еще хуже.