Катехон

Такие приносят своей женщине не один, а сразу несколько черепов. И продолжают приносить после, уже поранив и оплодотворив ее. И женщины не знают, что с ними делать. И с черепами, и с этими мужчинами. Потом начинают использовать черепа как горшки для цветов. Или хранят в них пуговицы и безделушки. А мужчин… Тоже как-то используют. Приспосабливают к себе, к своим маленьким и большим желаниям.

Через несколько лет немец надумает двинуть в Германию. Он будет ходить к матери еврея заниматься своим как бы родным языком, та была учительницей немецкого. А она вместе с сыном будет учить квадратные буквы своего как бы родного иврита. А грек никуда не будет ходить, просто возьмет и уедет. В Грецию. «Опереточная страна», – напишет он вскоре оттуда.

Когда Сожженный приедет в Германию, он подумает о Немце. Нет, не станет его разыскивать. Нельзя войти в одного и того же человека дважды. На входящего будут течь другие люди, живущие в прежней оболочке: расплывшейся, постаревшей, с седыми волосками в носу и ушах.

К концу того лета он уже неплохо имитировал ненормальность; психиатр, знакомый матери, остался доволен. У него был коронный номер: разговор с луной. Стояли дни полнолуния. Приближался осенний призыв.

103

Луна молчит.

Она стоит над городом в пыльном небе, последняя луна его свободы.

Он говорил с ней как с возлюбленной. Слов было много: тяжелых, квадратных и продолговатых. Круглых, как сама луна. Смысл этих слов был: я хочу слиться с тобой. Я хочу пропитаться твоим светом. Я хочу.

Иногда луна вступала с ним в беседу, но чаще стыдливо молчала.

В конце августа он провел свою первую самостоятельную экскурсию. Отец остался недоволен. «Ты действительно стал похож на психа», – сказал он, куря на балконе. Даже не сказал, а дал понять. Своим дымом, неровно подстриженными ногтями и запахом старых домашних брюк. Отец был освещен солнцем; даже в подмышках, когда он поднимал голые руки, вспыхивал свет.

Наступило время армии. Снова были врачи в халатах и сверстники в трусах. Накануне он репетировал разговор с луной.

А потом был пробел. Даже два пробела. Три пробела. Четыре пробела.

На луну наползает продолговатое облако.

104

Итак, его начали готовить к казни.

Если вы полагаете, что в современной Германии так просто сжечь человека на площади, вы ошибаетесь.

Даже для того, чтобы просто арестовать его. Чтобы просто войти в квартиру, когда он будет сидеть в ванне, вызвать в коридор, мокрого и в мокром халате. С каплями на руках и ногах. Для этого тоже требовалась сотня бумаг, разрешений.

Его вина была доказана. (Пожалуйста, музыку.)

Он просто дал им возможность войти в свой мозг, побыть немного в нем, пройти по его длинным и низким коридорам. (Нет, не эту…)

Иногда они останавливались, переглядывались и делали снимки.

Иногда они останавливались, потому что не знали, куда идти дальше. Тогда он приходил им на помощь. Он ведь когда-то был экскурсоводом.

Того, что они увидели, было достаточно, чтобы его сжечь. Его мозг изнутри был похож на замок Фульского короля.

Почему именно сжечь?

Теперь музыка выбрана правильно: шум шагов, звук воды.

Когда время мужчины начинает иссякать и там, где текла его река, подсыхает узкая лужа, а где горели костры его любви и эгоизма, остывает пепел, он встречает двоих странников. У них всё разное: одежда, оружие, улыбки. Только глаза одинаковые: как у манекенов. Какое-то время они идут вместе с ним. Они говорят разные слова, и шаг у них разный, и руки во время разговора движутся по-разному. Только глаза у них смотрят одинаково; одним и тем же вежливым взглядом. Он замечает это.

И тогда они говорят ему, показывая направо, на подсыхающую землю в черных лужах: «Где та река из твоих слез, семени и слюны, из твоего пота и той воды, которой ты поливал засохшие цветы, надеясь их оживить?»

«Часть этой реки утекла в небо, – отвечал он. – Часть ушла под землю. Часть слилась с другими реками, чтобы дойти до берегов океана».

Они смотрят друг на друга одинаковыми глазами и кивают. Они идут молча, слышен только стук оружия на их поясах. Потом они показывают налево, на гарь, откуда ветер иногда приносит серебристые облака пепла.

«Где тот огонь, – спрашивают они, – который ты раздувал в себе, который обжигал тебя, которому ты поклонялся?»

«Часть этого огня унеслась в небо, – отвечал он. – Часть ушла под землю, чтобы согреть ее темноту. Часть слилась с другими огнями, но для чего она слилась с ними, я не знаю. Если вы знаете, скажите это мне».

Они тоже не знают. Ведь они знают только то, что знает он, и еще несколько фраз на древнетюркском, которые им никогда не понадобятся.

Наступает тишина: последняя тишина перед последним вопросом.

Как бы шутя, они спрашивают его:

«Скажи, от чего бы ты хотел умереть? От воды? От воздуха? От земли? Или от огня?»

Они дают ему подумать.

105

«Даруй, Господи, умереть ни от чего. Только от Тебя».

Это он выписал в тетрадь в тот единственный свой год в духовном училище. Выписал из книги, но забыл указать автора, забыл указать книгу. И выписку эту забыл. Потерял. Verloren.

Теперь, идя по Эрфурту, вспомнил ее.