Каторжная воля

Первым делом соорудили навес, слепили из камней печурку, а после поставили большой шалаш. И сразу же взялись валить лес для будущей избы. Весна и лето скоротечны, не успеешь оглянуться, как придавят морозы, и тогда уж в шалаше не отогреешься и не спрячешься. Трудились с утра до ночи, к осени вымотались до края, но успели вовремя. К первым заморозкам небольшая ладная избенка стояла под крышей, топилась в ней сбитая из глины печь, а в трех маленьких окнах даже поблескивали стекла – не разбились, на удивление, в дальней дороге, уцелели, старательно замотанные в тряпки. Не зря Степан перед тем, как тронуться в путь, едва ли не сутки укладывал и перекладывал не на один раз нужный инструмент и всякую хозяйственную мелочь, знал, что на голом месте ни у кого ничего не попросишь и не купишь.

Все пригодилось, все пошло в дело.

Скоро выпал обильный снег и лег сразу, на всю долгую зиму. Горы будто накрылись глухой тишиной – даже птичьих голосов не слышалось. Только изредка всхрапнет конь в своем закутке, да обозначатся в морозном воздухе веселым скрипом шаги по непритоптанной тропинке. По обе стороны от этой тропинки и даже под самыми окнами избенки – причудливая, запутанная вязь заячьих следов. Шагнул за порог, вот тебе и охота. Благодаря охоте с едой не бедствовали. Кроме зайцев бродили в округе едва ли не стадами дикие козы. На охоту Федор всегда выходил с Настей и всякий раз не уставал удивляться, как она ловко управляется с лыжами и как она стреляет – без промаха. Но не только на охоте была Настя умелой и проворной, любое дело горело у нее в руках и казалось, что даже искры отскакивают, когда она управляется по хозяйству.

– Это у меня от дяди Степана, я же говорила – он меня всему научил! А я смышленая – страсть! На лету схватываю! – И смеялась, запрокидывая голову, а Федор от ее смеха таял, как весенний снег под солнцем.

Однажды, когда она так засмеялась, лицо ее неожиданно передернулось, глаза потемнели от внезапной боли, и Настя обессиленно, даже не успев скинуть лыжи, опустилась в снег, откинула в сторону ружье и схватилась руками за живот. Морщилась, зажмуривая глаза, и одновременно у нее вздрагивали губы, потому что она пыталась улыбнуться. Федор кинулся к ней, чтобы поднять, но она отстранила его слабым движением руки и все-таки пересилила себя, улыбнулась:

– Не надо, Феденька, сама встану… Вот посижу еще и встану… Маленький у нас будет… Все сказать собиралась… Слышишь меня?

– Слышу, – отозвался Федор, и голос у него дрогнул.

С этого дня он уже не брал Настю с собой на охоту, не дозволял носить воду из горного ручья, следил, чтобы не поднимала тяжести, и отчитывал строго, если она не слушалась.

Зиму пережили благополучно, а весной, когда брызнула на горных склонах, на солнечных местах, первая изумрудная травка, Степан усадил перед собой молодых и завел с ними неожиданный разговор:

– Слушайте меня, голуби, скоро вас трое будет, а там, глядишь, и четверо. Пора о будущей жизни думать, я вас не для того сюда привел, чтобы век здесь пребывали. Как подсохнет, отправимся мы с тобой, Федор, в одно место и начнем богатство добывать. Не лыбься, самое настоящее богатство. Здесь оно лежит, неподалеку. А как добудем, тогда вниз спустимся, к отцу твоему, не дело – врозь с родителем жить. Время обиду залечит, а внуков привезете – любое сердце оттает. Ну, а не оттает, тогда сами будете жить, как пожелаете. Я-то отсюда никуда не тронусь, хватит, походил по земле. Так что готовься, Федор, днями и приступим, а ты, Настя, рожай, парня рожай, выходим, выкормим, и не будет переводу нашему роду.

Мало что поняли Настя с Федором из этого разговора. Вернуться к отцу – это ясно, а вот остальное… Какое богатство, где его добывать? Начали у Степана спрашивать, а он им в ответ лишь одно сказал:

– Недолго ждать, сами узнаете, сами и увидите.

А на следующий день Настя родила первенца. Парнишку. Федор держал в руках маленький розовый комочек, слышал тонкий требовательный плач и растерянно вглядывался в личико с припухлыми глазками, не в силах уяснить для себя, что это его сын, плоть от плоти и кровь от крови…

И вдруг оборвалось видение, кануло бесследно, детский плач смолк, а Федор очнулся от ласкового прикосновения и тихого голоса матери:

– Сынок, чего ж ты здесь, на крыльце? Ступай в дом, отдыхай, я постель постелила.

Федор встрепенулся. Оказывается, и не заметил, когда опустился на верхнюю ступеньку и, похоже, задремал, а воспоминание о прошлом перетекло в видение. И сейчас, когда оно отлетело, осталось на душе чувство неизбывной тоски – будто горло перетянули толстой и шершавой веревкой.

– Вставай, сынок, вставай. – Мать осторожно теребила его за плечо. – Иди выспись… А утром проснешься, я тебе блинчиков напеку, помнишь, как раньше, со сметанкой…

Он поднялся, молча приобнял мать, и они вместе вошли в дом.

7