Катынский лабиринт

Следователи Главной военной прокуратуры приняли к сведению содержание секретных протоколов к пакту Риббентропа—Молотова и факт признания их недействительными с момента подписания. Таким образом, советское вторжение в Польшу было лишено международно-правовых оснований, а с другой стороны, нарушало обязательства СССР по отношению к Польше. (Советско-польские отношения того времени регулировались Рижским мирным договором от 18 марта 1921 г., договором о ненападении от 25 июля 1932 г. и Конвенцией об определении агрессии, подписанной в июле 1933 года. Эти документы гарантировали суверенитет, неприкосновенность границ и невмешательство в дела друг друга.)

Между советскими и польскими войсками были боестолкновения, иногда ожесточенные. Если не состояние войны, то вооруженный конфликт бесспорно имел место, а значит, правомерно говорить о военнопленных. В советском проекте «Положения о военнопленных» от 19 сентября 1939 г. сказано: «Военнопленными признаются лица, принадлежащие к составу вооруженных сил государств, находящихся в состоянии войны с СССР, захваченные при военных действиях, а также граждане этих государств, интернированные на территории СССР». Иными словами, советское правительство считало свои действия именно войной.

Военнопленные находились под защитой международных конвенций. Правительство большевиков в 1917 г., как известно, объявило недействительными все международные обязательства царского и Временного правительств. Однако уже в 1918 г., находясь в кольце фронтов, оно обязалось соблюдать Женевскую конвенцию 1864 г. во всех ее позднейших редакциях, включая и Гаагскую (1907) «О законах и обычаях сухопутной войны» (принятую, к слову сказать, по инициативе Николая II и разработанную выдающимся русским правоведом-международником Федором Мартенсом). Эти обязательства были грубо нарушены, мало того — в своих инструкциях и приказах руководители управления по делам военнопленных НКВД СССР указывали подчиненным, что в обращении с военнопленными следует исполнять не требования конвенции, а ведомственные директивы.

Прежде всего, согласно конвенции, военнопленные должны быть распущены по домам по окончании военных действий. Они не должны использоваться на физических работах. Привлекать к уголовной ответственности их можно лишь за конкретные уголовные преступления, а не за то, что они состояли в вооруженных силах противника, служили в полиции, в судах или государственных учреждениях. Между тем польских узников судили особыми совещаниями «за активную борьбу против рабочего класса», причем по Уголовному кодексу РСФСР, как будто, будучи гражданами Польши, они обязаны были соблюдать советские законы. Основную же массу расстрелянных приговорили без суда и следствия к смерти как «закоренелых, неисправимых врагов советской власти».

Все это вместе взятое, наряду с уровнем, на котором было принято решение, и процедурой его принятия, а также способом его исполнения заставило следователей в дальнейшем переквалифицировать состав преступления с превышения власти на преступление против человечности.

Группа Третецкого испытывала острый дефицит документальных материалов из секретных архивных фондов. Аппарат КГБ/МБ/ФСБ после признания Горбачева перестал отрицать вину НКВД, но по-прежнему отвечал на все запросы, что документов о Катыни в его архивах нет. После публикации известной записки Шелепина на имя Хрущева с предложением уничтожить учетные дела расстрелянных поляков Лубянка стала ссылаться на нее как на бесспорное доказательство уничтожения. Аналогично ведомство вело себя и в отношении свидетелей из числа бывших сотрудников НКВД. В ряде случаев местожительство таких свидетелей военные следователи установили с помощью обыкновенного адресного бюро, куда может обратиться любой желающий. Но часто следствие просто не знало имен возможных свидетелей — ему требовались списки личного состава тех или иных подразделений. Но и списки получить не удавалось.

В этих обстоятельствах следственная группа решила изучить материалы комиссии Бурденко, которая в январе 1944 г. обвинила в катынских расстрелах немцев. В свое время я видел часть этих материалов. Вкупе с рабочими документами советской делегации в Нюрнберге они оставляют тягостное впечатление грубой и наглой фальсификации. Некоторые доказательства лжи комиссии Бурденко я нашел, о других догадался. Следственная бригада ГВП располагала полным корпусом этих документов и улик, установила и допросила свидетелей; в итоге мои выводы и предположения дополнены и подтверждены, но теперь это уже не журналистика, а уголовное дело. Скрупулезность следователей, их терпеливая настойчивость и высочайшая квалификация внушают мне глубокое уважение.