Кавказская слава

— С одной ротой — нет, не управлюсь. А с батальоном да батареей — и не задумаюсь. Да уже давно бы на гребне сидели, если бы генералы наши не наложили в штаны.

— Ну-ну, штабс-капитан, успокойтесь, не так громко, — принялись урезонивать разошедшегося крикуна соседи.

— Зачем тише? Кого бояться? Что мы — не со своими? Я бесов этих и трезвый ни во что не поставлю, а пьяный и дедушку не испугаюсь. Кстати, что там, водка осталась? Плесните еще на донышко, а то спина подмерзает.

Ему передали по кругу стаканчик, он взял его пальцами, взглянул на просвет, пожал плечами, очевидно недовольный малостью порции, и опрокинул в рот единым глотком. Втянул ноздрями запах парящего рукава и продолжил:

— Слышал позавчера, казаки пели на марше: наш дедушка, наш Ермолов, на всех страх наводит… Тьфу! У него теперь самого, должно быть, подштанники отсырели. Помяните мое слово, господа, просидим здесь, пока православное воинство наше сухари не подъест, да и повернем восвояси. Отцы-командиры, мать их родила не тем местом…

Снова в ночном воздухе повисла сочная матерщина. Новицкий, зная страшное самолюбие Ермолова, хотел было прекратить разговор, подойти ближе, показаться подвыпившему штабс-капитану, но генерал ухватил его за плечо.

— Отойдем, — шепнул он Сергею. — Не будем мешать. Это кабардинские офицеры сидят. Самый надежный полк. Десятый мой легион. Помнишь историю, а, гусар?

Новицкий кивнул и спохватился, что в темноте его движение может быть незаметно. Но Ермолов и не дожидался ответа, продолжая разговаривать сам с собой:

— Все, все валят на командира. Во всем виноват только командующий. И что противник силен, и что сухарей нехватка, и что дождь холодный, что гора крутая, что летом мухи, что зимой снег. Видишь, не терпится пьяному дураку на завалы переть!

— Как храбрый офицер, он согласен рискнуть, — попытался было Новицкий защитить незнакомого ему пехотинца.

— Офицер должен быть не только храбр, но еще и умен. Грудью пули ловить дело нехитрое. Ты что думаешь — я в этих местах еще с Зубовым капитаном артиллерийским ходил. Под Прейсиш-Эйлау пушки поставил против Даву, а лошадей в тыл отправил, чтобы поняли все: мы с этого места ни шагу. При Бородине уже генерал-лейтенантом водил гренадер в штыковую отбивать батарею Раевского.

Сергей понял, что подслушанный у костра разговор все-таки зацепил Ермолова хотя бы отчасти.

— Я знаю, Алексей Петрович, и все в корпусе…

— Тихо ты! — прикрикнул Ермолов. — Ни ты, ни ругатель этот главное пока в толк не возьмете: чем выше чин, тем более ума надобно, а не пыла. Это поручик двадцатилетний шпажкой взмахнул — ребята, за мной! И крест впереди: либо Георгиевский в петлице, либо деревянный уже над могилой. А мне каково решаться? Ну пошлю я завтра людей на гору, пощелкают разбойники из-под стволов половину, и как же быть дальше? Отступать в Тарки? Они нас уже не отпустят. Десятая часть вернется, и то уже хорошо. А после такой победы к ним еще столько же налетит. И все они, между прочим, навалятся на Мадатова. У него сил и вовсе совсем ничего. Татары, как услышат о нашей неудаче, сразу уйдут. Останется князь с двумя пехотными батальонами. Да их эдакой массой как ежей просто раздавят. И все, считай, Кавказ потеряли. Этот носатый роту положит, сам на завале останется — он герой. А командующему как перед государем оправдываться?! Да что перед государем, тут перед собой выйдешь кругом виноватый. Ладно, иди к своему напарнику, а я еще похожу. Может быть, где что-нибудь другое услышу…

V

Вернувшись на место, Новицкий удивился, не застав там Атарщикова. Костер совсем уже догорал, синие язычки перебегали между угольями, за пустым навесом в темноте всхрапывали лошади. Сергей поломал на колене несколько сучьев, запасенных Семеном, тщательно уложил, раздул пламя. Когда огонь ожил, зашевелился, Новицкий разглядел в неверном свете скатанные коврики, которые казак, уходя, подсунул под нижнюю кромку укрытия. Подумал — раскатать свой и снова улечься, но, приглядевшись, заметил, как сочится водой сооруженная наспех крыша. Отошел к кустам и, как Атарщиков вечером, посек кинжалом десятка полтора прутьев, уже сильно оголившихся к холодам, но еще способных укрыть людей от дождя.

Пока ворошил старые, пока укладывал новые, появился Атарщиков:

— Земли бы еще накидать сверху, совсем славно бы стало.

— Ты к пионерам за лопатой ходил?

— Нет, я совсем по другому делу. Пойдем, Александрыч, разговор будет.

Не спрашивая — зачем, Новицкий последовал за Семеном. Он уже привык к обычаям проводника и знал, что попусту тот его никуда звать не станет.

Так же, как с Ермоловым, они обошли повозки, но дальше направились не к кострам кабардинцев, а уклонились левее, перескочили топкие берега ручейка, стекавшего с недалекого уже склона, миновали лошадиный табун, отозвавшись нужным словом казакам, и уже в полной темноте выбрели на небольшой островок кустарника. Там Семен придержал за локоть Новицкого, приложил ладони ко рту и жалобно протявкал, подражая чекалке[42]. Эти твари крутились вокруг в немалом количестве, ожидая себе поживу к завтрашней ночи.