Кавказские евреи-горцы (сборник)

Фея показалась, но с выражением большого неудовольствия. Я все-таки понял, что дело идет о заказанном мною шашлыке, и было успокоился, как вдруг старуха налетела на девушку и давай орать ей прямо в лицо. Та тоже не осталась в долгу. Брань посыпалась обоюдная. И та и другая отчаянно размахивали руками, то налетая, то расходясь. Замечательно, что, бранясь, они почему-то выгибались телом во все стороны. Гвалт был страшный. Наконец старуха схватилась за мешок, в который была упрятана коса красавицы, и, вопя, как зарезанная, кинулась из сакли, увлекая за собой не менее крикливую фею. Через минуту девушка вошла вся разгоревшаяся, меча молниями точно округлившихся глаз и не умолкая ни на одну минуту.

Я решился не обращать внимания на ее крики и вынул записную книжку, чтобы внести туда несколько заметок.

Только я взял карандаш в руки, девушка разом смолкла и с выражением крайнего любопытства уставилась на меня. Я стал писать – подошла, наклонилась. Верно, и этого ей мало показалось, просунула голову между моей головой и книжкой. Положение было не из завидных. Розовое сквозное ухо дразнило меня, а тут еще от головы пахнет какими-то цветами, раздражающе пахнет. Стал я ей показывать рисунки – уселась рядом, глаза так и разгораются. Бинокль увидела – показывает на него; дал я ей – возилась, возилась, чуть не заплакала, допытываясь, чему он служит. Я ей показал – захлопала в ладоши и захохотала. Потом пенсне с носу стащила, себе надела, да видно, глаза заболели, как-то особенно уморительно заморгала и кинула прочь….

– Урус якши! – повторяла она, бесцеремонно роясь в моей дорожной сумке. Добралась до какой-то фотографической карточки… вдруг отбросила ее прочь, точно та обожгла ей пальцы. На лице страх, и такой искренний, что я засмеялся опять. Обиженно заболтала что-то по-своему, но рыться все-таки не прекратила.

Будь это в другом месте и при других условиях, я, право бы, заподозрил ее в желании сыграть со мною сценку из старой библейской комедии жены Пентефрия и Иосифа целомудренного. Щека ее так соблазнительно приблизилась к моим губам, глаза так задорно заглядывали в мои! Мне нужно было все самообладание, чтобы остаться спокойным и равнодушным. А тут еще чуть не на колени села ко мне, и красивая нога из-под шальвар видна.

Что это – наивность или «цивилизация»? Скорей первое, потому уж очень оно непринужденно и безыскусственно делалось. Ребенок сказывался в этом.

Потом действительно оказалось, что Махлас было только двенадцать лет. Как тут не стать в тупик, глядя на вполне развившийся стан и задорные алые губы! Двенадцать лет! Но у нее был уже свой жених и со дня на день ожидалась свадьба. Помолвлена она двух лет от рождения и с тех пор, по местному еврейскому обычаю, каждую субботу посылала своему жениху фрукты или лакомство. Жених ее отдаривал тем же. Несколько раз в год Махлас дарила ему арагчин – изящно расшитые золотом и блестками ермолки, за что тот посылал ей серебряные серьги или такие же пуговицы к бешмету, канаусу на платье и т. д. Все отношения их между собою только этим и ограничивались.

Яруса (невеста), встретив жениха или его родных, должна сейчас же присесть на корточки и закрыть лицо платком, а за неимением его – широким рукавом рубахи. Арас (жених) должен разыграть ту же комедию и, увидев невесту, застыдиться.

– Знаешь ли ты своего жениха? – спрашивал я потом Махлас через Магомед-оглы.

– А зачем мне его знать? Я не хочу «быть маслом в воде». Зачем знать своего араса, когда другие невесты тоже не знают своих? У нас обычай такой.

– Да как же вы жить-то будете?

– У него двести баранов есть! Каждый день плов ест, суп с курдючным салом. Жирный такой суп. Каждый праздник зурначи (музыкант на дудке) будет, дамрука (барабанщика) позовет… Танцуй хоть всю ночь… Хинкал у него и в будни бывает!

– Что это за хинкал?

– Вай… Вкусная вещь! Лучше сахару! Вай-вай, неужели ты не знаешь хинкал! У вас разве не умеют делать его? Да, впрочем, что же вы, русские, понимаете, если хинкалу не едите… Вай-вай, какие вы бедные… Куда же вам, впрочем, и кушать такие вещи!

И она с искренним сожалением качала головою, гладя меня по лицу, точно утешая в великом несчастий незнакомства с хинкалом.

В тот же день я узнал, что хинкал для смертельно голодного человека действительно недурное блюдо. Это род похлебки. В мясном бульоне варят четырехугольные клецки вместе с уксусом и чесноком. Истинные кулинары прибавляют курдючное сало, но это уже роскошь. Другие довольствуются взваром из чеснока и мяса.

– А ты кутум[1] любишь? – так же наивно обратилась она ко мне.

– А что?

– Вай-вай, вкусная вещь. Что лучше кутума? – И она задумалась. – Нет, шелковый бешмет с серебряными пуговками лучше! – совершенно неожиданно заключил свои признания этот двенадцатилетний ребенок-невеста.