Казаки на персидском фронте (1915–1918)

Пришел Белянчиков, видимо, расстроенный.

– Вы знаете, сестра Лейтланд умерла.

Я сразу не сообразил.

– Какая сестра?

Иван Савельевич посмотрел на меня с укором:

– Да та молодая, красивая, что мы из Маньяна привезли сюда.

Я стоял и смотрел на Белянчикова. Мы жили в царстве смерти и часто видели ее кругом. Вырывала она иногда и из нашей немногочисленной среды. Мы огрубели и привыкли видеть смерть. Но так разителен был контраст: Лейтланд – эта молодая, золотистая девушка, и смерть. Я попросил рассказать.

– Уехала на грузовике с оказией в Энзели. Мать была там. Уже в Юзбаш-чае почувствовала себя плохо. Боли и рези в желудке. Хотели оставить в Юзбаш-чае, но здесь только фельдшерица, врачей нет и, конечно, уход плохой. Повезли дальше, в Менджиль, в госпиталь. Не довезли, умерла по дороге…

Похоронили в Менджиле. Впрочем, какие уж тут похороны.

Позже один из офицеров корпуса посвятил умершей наивные, но искренние слова:

«В стране пустынной и унылой
Стой, путник. Погляди:
Вот крест стоит над свежею могилой,
Над тем, кто крест носил, в душе и на груди».

Автор вспоминал ее в госпитале, среди раненых, молодую, прекрасную:

«Такой гармонией звучал твой голос нежный,
Что, слушая его, страдалось веселей,
А под твоей косынкой белоснежной
Таилася душа, во много раз белей»…

Автор – не поэт; рядовой офицер, прошедший тысячи верст знойного пути, перенесший ранения и болезни.

* * *

Питательные пункты на линии Энзели – Казвин были открыты в течение трех-четырех дней. Оборудование было собрано в Казвине. Сотрудники тоже.

На один грузовик было погружено санитарное имущество, а на другом разместились санитары. Персонал выехал на четырех легковых автомобилях. По возможности стремились организовать фельдшерскую помощь. Кроме заведующего и фельдшерицы или сестры милосердия, ее заменяющей, для каждого пункта были взяты только по четыре человека, – старший, каптенармус, печник и кашевар. Все солдаты были испытаны в передовой линии. Печники уже перекроили десятки печей, а кашевары накормили тысячи и тысячи. Недостаток в санитарах должны были пополнить этапные коменданты.

Все было сделано, как намечено: немедленно по открытию столовые начали питать эшелоны солдат, идущих из России, на фронт, для пополнений.

Успели вовремя. Бобринская сердилась, что без ее ведома начали новую работу.

Наспех, не как следует! Да еще в тылу – не на фронте!

Телефонограммой вызвала меня из Менджиля в Энзели, а когда я приехал, обдала холодом. Было крупное объяснение.

Поехали по линии: на первый пункт – Имам Заде-Гашим – не взглянула, на второй – Рустам-Абад, – только посмотрела, не выходя из автомобиля, а на третьем, в Менджиле, уже осматривала все подробно: кипятильники, печи, цейхауз, приемный покой, ночлежки и столовые – как раз во время раздачи пищи проходящему эшелону.

В Юзбаш-чае пила чай, разговаривала с сестрами милосердия, а в Казвин приехала веселая. В Аве – Баратову сделала кислое лицо:

– Это тыл, и ежели Вам что нужно, благоволите обращаться ко мне.

Баратов обещал, но выразил радость, что питательные пункты уже открыты.

* * *

После отхода от Хамадана было много солдат, нуждавшихся в кратком отдыхе. Недалеко от фронта предстояло организовать центральную временную станцию для усталых. Везти их в Казвин, на неделю, – нет смысла; ведь все равно потом идти на фронт, обратно, пешком.

У нас не хватало перевозочных средств, а у солдата сил.

Мы искали помещение для такой станции – за перевалом, недалеко от дороги. Мы осмотрели все окрестности Аве, Султан-Булаха и Новенда – нигде ничего. Спустились к югу.

Я опять увидал черные железные столбы Индо-Европейского телеграфа. Я встречал эти столбы у Новороссийска, Батума, в Закаспии, а теперь и в Персии. Какой гигантский труд! Полмира опутано черной живой проволокой. Белые фарфоровые стаканчики блестят на солнце, провода гудят, играя с ветром, и хочется подслушать, что говорит скрытая в них таинственная сила. Над моей головой кружило два ястреба.

– Вот проклятые, – услыхал я голос Погорелова.

Я взял винтовку из автомобиля, прицелился и выстрелил. Подстреленная птица упала, как камень, на землю. С резкими криками кружился ястреб над местом, где лежала убитая птица. Ястреб рыдал над убитой подругой, беспомощно кружа над ней, задевая землю крылом.

– Зачем я убил ее?

Мне стало мучительно стыдно.

С тех пор я никогда больше не охотился.

* * *