Казанова в Петербурге

Он шел смотреть на странный местный обычай. Ему рассказали, что в русское Крещенье принято освящать воды; нынче на Неве, после богослужения, священники проделают это и, к тому же, станут крестить младенцев. Полный любопытства, он стремил шаги туда, где возле проруби на Неве уже толпился народ. Морозило крепко: изо ртов валил пар; везде торчали синие и красные носы.

Церемония водосвятия показалась иностранному наблюдателю весьма экзотичной; ежегодное обручение венецианского дожа с морем он воспринимал как нечто обычное. Блистающие золотыми ризами, бородатые священники райскими птицами красовались на фоне белого снега и темной толпы. Кавалер держался поодаль: даже здесь, на морозе, его нежный нос чувствовал простонародное благоуханье.

Особенно удивило его крещение новорожденных, их жалкие, обнаженные тельца, безжалостно раскутываемые из пеленок. Вместо того чтобы кропить младенцам головки, священник, держа за ножку, окунал их в прорубь и мокрых, посиневших, захлебнувшихся, отдавал восприемникам. Случилось так, что одного он не удержал, и младенец ушел под лед. Потрясенный народ счел утопление дитяти знамением. Священник что-то объяснял толпе. Как перевел кавалеру стоявший рядом господин в мундире: «Свыше указание: несите следующего».

После утопления крещение в проруби продолжалось как ни в чем не бывало. К изумлению кавалера, родители (или восприемники?) злосчастного ребенка стояли с глупо сияющими лицами.

— Они радуются, что их дитя будет в раю, — объяснил по-французски любезный господин, — ибо верят: кто покидает жизнь, принимая святое крещение, идет прямо в рай. Нравы нашего простонародья еще очень грубы, а верования примитивны.

Подавленный увиденным, кавалер поспешил домой. Мороз все усиливался, в воздухе висел белесый туман, солнца нигде не было видно.

Что за страна, что за народ! — ахал он.

Какой-то встречный московит внезапно бросился к нему и схватив с перил горсть снега, залепил в ухо кавалеру. Толкнув нахала, венецианец схватил его за грудки и принялся с яростью трясти. Он был мощен и силен, так что у московита голова моталась, зубы лязгали и слетела шапка.

Замерзший и злой, он ворвался в спасительное тепло «Золотого якоря». В гостинице ему объяснили непонятную выходку прохожего: ухо у него совсем побелело, и сердобольный встречный, вовсе не намереваясь оскорбить иностранца, хотел помочь беде, ибо кто не знает, что отмороженное ухо надо тереть снегом.

— Ну и нравы! — возмущался кавалер. — Тереть снегом вместо того, чтобы согреть замерзшее место! Что в головах у этого народа?

АРХИТЕКТОР ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА

К соседу-архитектору кавалер не замедлил явиться с визитом и застал врасплох, по-домашнему одетым, без парика, что давало возможность любоваться его обширной лысиной.

— Антонио Ринальди, неаполитанец, — назвался тот в ответ на вежливое представление гостя.

Соотечественник кавалера, он не имел в лице ничего южного, экзотического; приклей ему бороду, надень парик со стрижкой под горшок, облачи в тулуп, он сошел бы за московита. Не совсем старик, лет под шестьдесят, он выглядел гораздо старше: щеки были изрезаны глубокими складками, курчавые волосы сползли с темени далеко за уши, отчего его невысокий лоб казался больше. Выражение невзрачного лица было усталое, но глаза быстрые и живые.

— В Италии, помнится, я встречал графа Ринальди, — вежливо сказал кавалер. — Не ваш ли это родственник?

Знакомство было с дочерью самозваного графа, которую он любезно лишил невинности, но это к делу не относилось.

— В России имя архитектора Ринальди звучит громче, чем имя графа Ринальди в Италии, — по-петушиному вскинулся сосед. Кавалер любил Неаполь, в котором пережил столько приятных неожиданностей, однако неаполитанский говор никогда не ласкал его слуха. Впрочем, сам он изъяснялся только на венецианском диалекте. Архитектор ждал, когда незваный гость удалится, чтобы снова взяться за циркуль. Однако кавалер намерен был подружиться с ним и для начала любезно осведомился, над чем тот работает. Ход был верен. Глаза Ринальди блеснули:

— Работы у меня выше головы. Заканчиваю чертежи собора во имя святого Исаакия Далматского. Размышляю над проектом дворца в Гатчине. Осенью начну строить большой особняк на набережной Невы.

«Должно быть, и вправду императрица очень ценит этого Ринальди, раз поручает ему столь важные новостройки», — подумал кавалер и еще более укрепился в намерении очаровать старого архитектора. Выросши среди красот Венеции, тем не менее он был равнодушен как к древней, так и к новой архитектуре, — однако тут решил прикинуться знатоком. Великолепная память выручила его. Вспоминая, что говорили про архитектуру выдающиеся люди, с которыми его сталкивала судьба, он принялся разглагольствовать. Мадам Помпадур умерла; стиль рококо уже не в моде. Идет новое время: воскрешение античности.

— Мой друг Винкельман говорил мне… — начал он.

— Как? Вы знаете Винкельмана? — подскочил архитектор: слушавший до того рассеянно, он весь преобразился.

— Весьма хорошо, — кивнул кавалер, поняв, что заинтересовал старика.