Казанова в Петербурге

Ближе к центру началась булыжная мостовая, и карету сильно затрясло, так что Заира прикусила язык. Улицы стали многолюднее, появилось множество всевозможных лавок и трактиров. Надписи на них были сделаны непонятными русскими буквами, и кавалер вдруг почувствовал себя иностранцем. Странное ощущение, неведомое доселе душе космополита. Возможно, он до сих пор действительно не видал России. На каждом углу шла бойкая торговля. Московская толпа казалась по сравнению с петербургской более веселой и жизнерадостной; одежды были самые азиатские; особенно удивляли женщины, которых ходило по улицам гораздо больше, чем в Петербурге, причем все простолюдинки выглядели пригожими и цветущими.

Кавалеру понравился постоялый двор, на который их привезли: сей отель имел вполне европейский вид. Плотно и вкусно пообедав, что он делал всегда прежде всего, кавалер заказал коляску и, оставив Заиру отдыхать, отправился развозить рекомендательные письма: не собираясь пробыть в Москве более недели, он дорожил временем.

Он решил появляться всюду с Заирой. Благодаря ее крайней юности можно представлять малышку как свою воспитанницу. Заира получила указание не произносить ни одного русского слова, но говорить только по-итальянски. Взрослая одежда была спрятана; она облачилась в платье девочки-подростка. Малышка не перечила; разумеется, она бы предпочла пышную юбку, обнаженную грудь и бархотку на шейку, но в скромном своем полудетском платьице она была тоже мила и знала это.

На следующий день любезные москвичи поспешили нанести ответные визиты знатному иностранцу; кавалер сразу получил множество приглашений на обеды, именины, сговоры и бог знает еще на что; незанятых дней вовсе не осталось. Москвичи оказались на редкость гостеприимными людьми, так что приятно удивленный кавалер авторитетно заверил, что Москва — единственный в мире город, где состоятельные люди держат по-настоящему открытый стол. Можно было заявиться даже к людям совсем незнакомым, сославшись на общих приятелей, и, бросив дела, хозяева тут же усаживали незваного гостя за стол, причем долгом почитали есть сами, даже если только что пообедали. Необученная челядь плохо прислуживала; иногда кому-нибудь из гостей приходилось собственноручно накладывать кушанье остальным, зато обилие яств и их разнообразие поражали. Кавалер любил поесть, однако после двух обедов за один день он почувствовал, что лопнет, а ведь его ожидал еще ужин, не менее обильный, чем обед. В каждом мало-мальски богатом доме пищу готовили с утра до вечера, будто в большом парижском ресторане, всегда готовые накормить сколько угодно гостей.

— Я бы никогда не рискнул обосноваться в Москве: мой кошелек, как и мой желудок, были бы в опасности, — шутил заморский гость.

— Но ведь хлебосольство нам ничего не стоит, — объяснили ему. — Все съестные припасы поступают из наших деревень; целую зиму обоз за обозом.

«Крепостное право, — вспомнил кавалер. — Удобная вещь, хотя просвещенные умы его и осуждают. Неплохо родиться помещиком в России».

— И селяне делают это с охотой, не протестуют? — полюбопытствовал он.

— Да что вы! — удивился собеседник. — Они наши дети. Мы им как отцы. Ведь у них ничего нет. Они обрабатывают нашу землю; их лошади и прочая скотина, их жилища — все наше, так что работать на нас — их долг.

— Гм, — произнес кавалер. Его убеждения сформировала новейшая французская литература, и он не мог согласиться с подобными утверждениями. Нет собственности, значит, нет привязанности к родной земле, ни любви, ни самоуважения, ни нравственности, а значит, и души, — ибо только собственность делает человека существом общественным, только она является основой семьи и создает личность.

Все восемь московских дней кавалер блистал в обществе. В каждом доме, удостоенном его посещением, он помногу говорил, ослепляя москвичей фейерверком знаменитых имен и удивительных историй, случившихся с ним и его знакомыми, причем рассказывал вполне бескорыстно, не ища в Москве ни связей, ни новых знакомств. Он любил царить в обществе; изумление простодушных туземцев было ему наградой.

Заира, в свою очередь, вызывала восхищение. Все дивились красоте малютки и дружно принимали ее за итальянку, не смущаясь азиатской скуластостью ее личика. Ее манеры были безупречны — скромны и одновременно непринужденны, будто она всю жизнь провела во дворцах, а не вылезла на свет несколько месяцев назад из курной избы. Глядя на нее, кавалер и сам изумлялся, пока не вспомнил, что обезьянья переимчивость дана московитам природою: Петр повелел им стать европейцами — они тут же обрезали бороды и начали курить табак, однако в душе навсегда остались азиатами. Такова была и Заира. Однако он не мог не любоваться своею, как он выражался, маленькой богиней любви.