Каждая минута жизни

А Рубанчук, глядя на своего симпатичного, побледневшего от переживаний гостя, думал о том, что и мир, и любовь, и добрые взаимоотношения между людьми приходят со временем, и Валентина, наверное, уже забыла о своей безумной страсти, ей хорошо живется в семье, и если бы Свете стало лучше, если бы операция закончилась успешно, то семью Зарембы можно считать счастливым браком. В душе Рубанчука не было ни грамма вины перед Зарембой, и он мог открыто смотреть ему в лицо, вести с ним беседу на равных, говорить только о Свете.

Рубанчук обещал Богушу выяснить окончательное решение Светиных родителей. Иными словами, родители должны были узнать обо всем, услышать всю правду, всю опасность и неопределенность, связанную с предстоящей операцией. Решиться на такую откровенность с матерью Рубанчук не мог. Ему был нужен отец, этот похожий с виду на подростка заводчанин, человек, о котором Рубанчук слышал немало хорошего. Тут обойдется без сантиментов, без морального долга за прошлое, которого, кстати, и не было.

— Я вас слушаю, Андрей Павлович, — прервал мысли Рубанчука гость и удобнее умостился в кресле.

— Какой вы официальный, — улыбнулся Рубанчук.

— Извините… мне не совсем удобно… Вы — директор института, человек с мировым именем, а я… — развел руками Заремба, — едва ли не ваш проситель.

— Ну, это вы уж чересчур, до мирового имени мне еще ух как далеко! — Рубанчуку было приятно, что гость о нем такого мнения. Но как приступить к самому важному? Непросто сказать всю правду… Казенными словами отцовское сердце не проймешь. — Да вы и никакой не проситель. Больше того, хочу вас поздравить!

— С чем же? — как о постороннем, спросил Заремба.

— С орденом.

— Откуда вы знаете? — удивился Заремба.

— Слухами земля полнится! — улыбнулся Рубанчук. — Скажу вам, Максим Петрович, мы порой даже не представляем себе, насколько люди близко связаны друг с другом… Есть, есть у меня свои источники. И очень даже надежные. — Рубанчук заметил тень, мелькнувшую на лице Зарембы. — Ну, хорошо, не буду скрывать. Одна моя знакомая журналистка, хорошо знающая вас и ваш завод, да и вы ее знаете — Антонина Владимировна, считает эту награду очень и очень своевременной. Она так и сказала мне. Поздравляю!

— Награда не только моя, — ответил слегка смущенный Максим. — Правда, дали орден мне одному, но цех-то работал успешно и без меня, когда я был в загранке. Это, наверно, не совсем справедливо.

— Справедливость — вещь трудно постижимая. Главное, что она в данном случае нашла порядочного человека. — Рубанчук уверенно повторил: — Да, да, порядочного!

Максим опустил голову, промолчал. Вспомнил, как несколько раз к ним в цех действительно приходила корреспондентка городской газеты Антонина Владимировна Богуш, писала о Пшеничном, нашла в нем героя наших дней. Симпатичная девица, умная, бойкая в разговорах с рабочими. Расспрашивала, интересовалась «болевыми» точками цеха. А их, этих точек, хватает! Разве обо всех расскажешь?.. Потом, когда появилась статья о Коле, обратила свой взор и на него, Зарембу, нашла для себя новый материал. Вот он и поведал ей историю о сердечном клапане. Был однажды такой случай, давненько, еще в его бытность рядовым токарем. Явился к ним в цех старый хирург. Помогите, говорит, друзья! Мне бы клапанчик для сердца соорудить. Сперва металлический, а потом — из пластика. Тут руки нужны особенные, чувствительные, умеющие улавливать микронные величины. Есть у вас такие умельцы, а? А сам на Зарембу так пронзительно, чуть ли не с мольбой смотрит. Будто угадал, что именно он, Максим, владеет искусством микронной точности. Потом пригласил Зарембу к себе домой. Разложил на столе атлас человеческого тела — какие-то розовые, синие жилки, мускулы, холодный оскал челюсти, впадины вместо глаз в черепе. Ужас! И все это пришлось Максиму досконально изучать, ко всему присматриваться, потом далее сходил в анатомичку, побывал на лекциях профессора, сидел, замерев, в большой аудитории, где парты амфитеатром, студенты в белых халатах и шапочках. Целый месяц штудировал медицину, пока постиг главное: куда и как пришивается-вшивается этот самый клапан. Потом по чертежам оттачивал, подтачивал, подгонял, уменьшал, портачил и начинал все сначала. Профессор являлся на завод раза по три на день. На проходной его уже знали и пропускали свободно. И наконец — готово! «Милый вы мой человек! — глаза у профессора по-стариковски слезились, он жал сухонькой ручкой крепкую Максимову ладонь. — Вы даже не представляете, скольким несчастным спасете жизнь. Дай бог вам этого горя никогда не изведать. Спасибо, родной вы мой! Спасибо!» Не мог знать Максим всех тонкостей медицины и как там было дальше с клапаном. Но горя своего он не избежал. И сидит вот теперь в кресле напротив Рубанчука, ждет от него окончательного приговора.