Каждая сыгранная нота

Ричард едва может дышать, но душит его страх, а не БАС. Кажется, будто с каждым вдохом ужас крепчает, словно кровь переносит теперь панику вместо кислорода. Страх заключает все тело в тиски, а легкие в клетку, еще более парализующую, чем болезнь, и Ричард не может двинуться с места. Втягивает маленькими глоточками острый воздух. Надо продолжать идти, если он все-таки хочет добраться до скамейки. Ричард находит слова, чтобы себя подбодрить, ставит перед собой определенную задачу. Не останавливаться. Он делает мелкие шажки, часто дышит, не сводя глаз со скамейки, а приблизившись к ней, наклоняется вперед, запрещая своим ногам останавливаться. Либо пан, либо пропал. Не. Останавливаться. Не. Останавливаться.

Еще два неверных шага — и он валится на скамью лицом вниз. Правая щека, плечо и бедро уже начали болезненно пульсировать. К утру выступят синяки, их происхождение придется объяснять Биллу. Выпрямившись, Ричард с победным видом усаживается, вот только победителем себя совсем не чувствует. Панический страх разом схлынул, оставив его растревоженным, выжатым как лимон. Можно счесть это предостережением. Он оглядывается на парковую дорожку, которую смог одолеть, и смотрит дальше, за ворота. Чуть больше трех кварталов — долгий путь домой. Столько шагов, что и не сосчитать. Слишком много шагов, и точка.

В худшем случае он проведет ближайшие два часа на этой скамейке. Мелани позвонит в 13:30 и заберет его отсюда. Но он надеется на лучшее развитие событий. Всегда таким был. Немного отдохнет — и, Бог даст, наберется сил в ногах и смелости проделать обратный путь самостоятельно.

Парк в это время года выглядит идиллически. Ричард замечает парочку уток в пруду, но ни прогулочных лодок-лебедей, ни самих лебедей уже нет, не сезон. Туристов тоже нет. Мимо него проходят лишь бостонцы: молодой человек азиатской внешности, похоже студент, тащит на спине рюкзак больше себя по размеру; женщина в кроссовках и объемном черном зимнем пальто несет большой черный зонт, вперив взгляд в землю, — Ричард озадаченно поднимает глаза к чистому голубому небу, — бизнес-леди шагает, держа двумя пальцами прозрачный пластиковый чехол с одеждой из химчистки, на зимнем ветру он развевается, точно парус, за ее спиной, сумочка подпрыгивает на бедре, каблуки ударяют по земле в ускоренном темпе, — видимо, куда-то опаздывает; приземистый итальянец с выпирающим животом болтает по телефону с сильным бостонским акцентом, важно ступая в дорогих на вид кожаных туфлях.

Большинство прохожих идут поодиночке: каменные лица, белые провода, свисающие из ушей, — ни дать ни взять роботы, подпитываемые приборами, которые они держат в руках. На него никто не смотрит. Не то чтобы смотрели и отводили взгляд. Его просто-напросто не замечают. Он часть городского пейзажа, столь же непримечательный, как и скамейка, на которой сидит.

На деревянное сиденье нахально вспархивает воробей и наклоняет головку то в одну сторону, то в другую. Они с Ричардом встречаются взглядами, и воробей спрыгивает на землю. Склевывает там что-то и улетает.

Все живое пребывает в движении, направляется куда-то, разговаривает, идет, клюет, летит, чем-то занимается. Жизнь не статична. В нем же с каждым днем все понемногу останавливается, закрывается, отключается. Чуть меньше движения. Чуть меньше жизни. Он превращается в двухмерный натюрморт, неумолимо соскальзывая в иное измерение больных и умирающих.

Мимо проходит женщина. Чем-то она напоминает ему Карину двадцатилетней давности. Ее длинные волосы и тот лиловый шарфик. С Кариной он познакомился на мастер-классе Шермана Лейпера по исполнительской технике. Хотя Ричард обратил на нее внимание в первый же день, прошла добрая часть семестра, прежде чем он решился заговорить с ней. У него, новоявленного выпускника государственной средней школы в Нью-Гэмпшире, еще не было опыта общения с девушками. Его отец постоянно ставил под сомнение мужскую состоятельность сына-подростка откровенными издевками и бормотанием под нос уничижительных замечаний. В доме и городе, где всем заправляли ярые любители спорта, парень, любящий стучать по клавишам, считался слюнтяем и его решительно отправляли «в отстой». Уже забракованный отцом, братьями и одноклассниками, он меньше всего хотел, чтобы его отвергла еще и Дженни, Стейси или какая-нибудь другая симпатичная девчонка, к которой он неровно дышал. Взамен он переносил глубоко личные переживания, чувство тоски и неразделенной любви на свою игру. Он посвящал все внимание фортепиано, а не девушкам и оградил свое юное сердце от боли, вызванной осуждением за то, что он странный, неправильный и недостаточно хороший, притворяясь, что ему нет дела до чужого мнения.

В Кёртисе главенствовала музыка, а не спорт, и девушек влекло к музыке, даже лучше того — к музыкантам. Точно зернышко, пребывавшее в ожидании питательной почвы и света, уверенность Ричарда в обращении с девушками расцвела в Кёртисе пышным цветом.