Каждое мгновение!

А догнать ушедшую колонну было действительно не так просто. И грузовик набрал свои ускоренные восемьдесят не сразу — груз у Краюхина был солидный, И, как потом он сказал Стасу, с прицепом не просто работать: не просто идти на поворотах, не просто разгонять машину — надо слушать прицеп, надо все время представлять, как он там, за кормой, идет. И не каждый — даже опытный шофер — сможет водить автопоезд такой грузоподъемности. Тут особый навык нужен, особый образ профессионального мышления. И у Стаса возникло ощущение, что не машина держит дорогу, а сама дорога держит Краюхина, сама идет под колеса, а Краюхин просто сидит в кабине с дистанционным управлением и владеет дорогой, как, например, операторы, управляя прокатным станом. И место, когда откатились назад сопки, поросшие редколесьем, когда остались позади последние следы человеческой деятельности, — было ровное. Только изредка проскочит куст, рахитичная березка или что-то еще, что напомнит о скорости, и снова ощущение того, что ты находишься в неподвижной кабине. И Стас подумал, что это и есть высшее проявление скорости, высшее чувство движения вперед. Высшее состояние личности.

То, что пережил Стас в этой дороге, позволило ему быть щедрым. Он жалел немного Коршака и даже своего коллегу — Федора. Он охотно говорил о рейсе, понимал, что для него, для его работы, для его будущей книги о Настоящем Человеке, который живет сейчас, сию минуту, а не вчера и не когда-то в прошлом, не опасна его откровенность. Чтобы перебежать ему дорогу, они должны были бы прочувствовать все это сами. И Стас был убежден, что даже побывав в рейсе, они не смогут понять все это так, как понял он, ибо для той глубины понимания, которая была, как он считал, у него, необходима еще та слитность, то единение, та неразрывная взаимосвязь двух интеллектов, которая возникла в пути у него с Краюхиным. Правда, когда он ехал назад, его новый водитель, Рудольф, уже не показался ему интересным так, как интересен и несколько недосягаем был Краюхин.

— Ну, а если что-то случится с машиной и кто-то должен будет остановиться? — спросил Стас у Краюхина, когда впереди показался тонкий намек пыли — догнали наконец.

— Смотря что, — ответил Краюхин, все так же улыбаясь. — Во-первых, самые надежные водители, самые верные машины замыкают колонну. Во-вторых, какая поломка? Если серьезная авария — останется последний. Если мелочь, но надолго, — будет ждать, когда обратно пойдем.

— А зимой? Здесь зимы — ого-го! — изумился Стас.

— Зимы, — хмыкнул Краюхин. — Зимы бояться — сюда не ходить. Оснащение на этот счет имеется. Не пропадет. Слабаков не держим.

— Хорошо, — не унимался Стас. — Ну, а если беда у замыкающей машины?

Краюхин, уже очень серьезно и жестко сказал:

— Пусть неудачник плачет. Вот я и иду последним.

Жуть коснулась затылка Стаса, но ненадолго — настолько уверенно и спокойно сидел на своем рабочем месте этот надежный человек.

Стас рассказал об этом Коршаку так же спокойно и даже вяловато, потому что сам поверил в правоту Краюхина, в закономерность сложившихся на трассе отношений.

Но если вначале, оставаясь еще во власти пережитого в тоннеле, если еще некоторое время после того, как начался этот разговор, Коршак с мучительным трепетом думал о записях Домбровского, то теперь увлекся. И вдруг он начал понимать, как тесно все связано. И какие-то непонятные нити протянулись от тех промелькнувших силуэтов водителей колонны Краюхина к тому силуэту пилота над морем. К Домбровскому. И он хорошо понял Стаса, словно его глазами увидел и дорогу, и Краюхина, и Рудольфа — и это неукротимое движение. Может быть, и надо было начинать с этого движения. Но так случилось, что для Коршака все началось с Домбровского и Воскобойникова. И все-таки было отчетливо ясно, что без осмысления того, что сделал Домбровский, без того, чтобы понять смысл его жизни и его движения, движение нынешнее будет мертво. Только вместе они или продолжают друг друга, или взаимно исключают.

— Они хорошо зарабатывают? — тихо спросил Коршак.

— Да уж будьте любезны! — Стас засмеялся. — Этот народ не обсчитаешь. А обсчитаешь — себе же хуже. Сотен до семи. А вы что, против?

— Вовсе нет, Стас.

— Ах, бросьте вы эти чистоплюйские штучки, Ной! Это новый тип романтика. Они сюда не «за туманом и за запахом тайги» со всей страны съехались. И не ради одной чести быть участниками. Вот ведь штука: приходит кто-то из них в управление — я из бригады Краюхина. И дело сделано — своей фамилии не надо. Солидная «фирма» за спиной.

Коршак разглядывал вино в граненом стакане, согревшемся уже в его руке. И от того, что вино согрелось тоже, быстрые проворные пузырьки текли со дна и со стенок вверх… «А Домбровский ледяными пальцами держал карандаш и писал, предупреждая нас об осторожности, — думал Коршак. — Какая романтика вела его? И он умер здесь — в нескольких километрах от трассы, по которой Краюхин гоняет теперь свои «Магирусы». Фамилии не надо. А он — Домбровский…»