Каждое мгновение!

Обжились глаза, пригляделись к жухлой траве, к поблекшей хвое, к упавшим сучьям, к сухостою — оттого, что постоянная близость льда убивала растения. И они стали видеть — тут, у склона, дотлевали обломки тачек. Поодаль, метрах в тридцати, ржавела перевернутая вверх колесами вагонетка, на которой вывозили породу. Здесь попадались вещи, которые, может, оттого, что здесь больше холода, чем тепла, сохранились лучше, чем сохранились бы в средней полосе. Коршак разглядел телогрейки и ватные штаны, кусок валенка, подшитого кордом, протертую до дыры во всю ладонь брезентовую рукавицу. Потом он нашел еще одну полу телогрейки и не сразу догадался, что деревяшки, привязанные к ней, — это пуговицы, те самые, на которые она застегивалась.

Разговаривать не хотелось ни о чем. Теперь и Коршака не оставляло ощущение того, что те люди где-то здесь, впереди, взбираются по склону — бесшумно, с прозрачными силуэтами, время от времени останавливаясь, чтобы подождать его, Коршака, и потом двигаться дальше.

Домбровский писал в своей тетради, что и он словно ощущал зримое присутствие его предшественников. «Постой, — мысленно проговорил Коршак. — Значит, я не понял тогда — до Домбровского, задолго еще до Домбровского, здесь прошли другие люди, не те, которые пробивали тоннель и с которыми сам он шел. А самые первые».

И на буром хребте тоннеля. — в то мгновение, когда Коршак понял, о ком писал Домбровский, когда ему самому показалось, что те, прошлые люди, которых уже нет, почти зримые идут впереди него, он испытывал такое чувство, словно заглянул в вечность. От этого горло сжимали спазмы и мороз шел по коже. И он лез и лез вверх, забыв о Воскобойникове, забыв обо всем на свете. И где-то на середине высоты Коршак остановился и понял, что плачет. Он обнял деревне, попавшееся ему, чтобы не упасть, и все его крупное тело сотрясалось в рыданиях так, что хвоя и отмершие шишечки сыпались ему на голову, на плечи, за воротник куртки.

…С Воскобойниковым они встретились на самом верху. Они постояли молча на ветру. Ветер остро потягивал над хребтом, гремя сухой травой.

— Что тут скажешь, — глухо проговорил Воскобойников.

— Да-а, — неопределенно произнес Коршак.

— И вот парадокс времени. Вас интересовал их поселок. Смотрите — вот он. — Воскобойников нервно протянул руку, показывая куда-то вниз и наискосок по ходу высоты. — Жить и ходить им было бы значительно удобнее, если бы поселок поставили там, где мы с вами разбили палатку, ну, чуть подальше. А его поставили там. Они ходили вокруг по нескольку километров каждый день — туда и обратно. Водили с собой лошадей. Работали на лошадях. Лошадь через этот бугорочек не погонишь, значит, вокруг. Тысячи человек. Да, тысячи три. Я так подсчитал по остаткам их жилья, конбазе и конторским домикам. Тысячи человек, по четыре часа в сутки ходьбы каждому…

— Я обратил внимание, что и там, откуда мы шли с вами, Владимир Михайлович, есть какие-то признаки бывшего жилья.

— Это я видел: там они оставались ночевать. Некоторые, быть может, те, кто хотел сохранить силы. Наверное, менялись. Не знаю. Одно только сейчас я чувствую — жуть собачья. А этот верил — Домбровский…

— Вы простите меня, Владимир Михайлович, если я оставлю вас одного. Я схожу туда, в поселок. Я должен это сделать.

Воскобойников коротко, оценивающе поглядел на Коршака.

— Сейчас полдень — успеете ли? Я честно признаюсь вам: не в силах туда идти. Я потом работать не смогу. — Последнее он сказал отрывисто, зло.

— Я один. Не беспокойтесь. И к темноте я успею.

— Если вас не будет до темна, я зажгу здесь костер. Его будет хорошо видно.

Коршак признался себе, что ему не хочется, чтобы Воскобойников пошел с ним. Он хотел все увидеть сам и подумать, и прочувствовать.

— Хорошо, — сказал Коршак. — Но я вернусь. Вам не придется беспокоиться.

Под гору было идти легко. Он почти сбежал вниз, но сразу поселка не было видно. Собственно, он и сверху не видел его. Только Воскобойников, зная это место, сразу определил его взглядом. Но сверху Коршак видел какую-то необычную для общей картины прогалину. Там тоже росли деревья и был кустарник. Но прогалина эта цветом — безжизненным каким-то, серым — отличалась от всего окружающего. И тогда он стал оборачиваться, искать приметы. И приметил на склоне, по которому только что спустился, два дерева. Направление себе он избрал так, чтобы два эти дерева — одно, росшее выше другого, — совмещались. Порой, обходя валежину и заболоченное место, он отклонялся, но потом опять находил эту линию — деревья были видны хорошо. А когда он перестал их видеть, он вышел к поселку.