Каждое мгновение!

«Чайка» уже стояла за спиной Сергеича. И Сергеич легонько притянул Коршака за плечи к себе и коснулся его лица мягкой и теплой щекой. Он сел в машину, машина тронулась, но через несколько метров остановилась, и Сергеич, открыв дверцу, сказал снова с шутливой ворчливостью:

— А записную книжечку-то — заведите! В следующий раз проверю…

Жизнь на берегу не складывалась…

Две толстые одинаковые официантки, почти невидимые в табачном дыму, сотнями разносили пивные кружки и набор «номер один» — ломтик сайры бланшированной, два перышка зеленого лука, половинку селедки и еще что-то — понять невозможно. Было жарко и душно. За длинными столами мужики сидели плотно, плечом к плечу, как в кают-компании. Это место — полупивную, полуресторан неподалеку от затона — знал весь рыбацкий флот и любил его. Здесь встречались, когда уже не надеялись встретиться, здесь возникали знакомства и дружбы. Здесь бывали и рыбацкие капитаны, и старшины с малых рыболовных ботов, тралмейстеры и мотористы. Здесь редко появлялись стармехи и командиры крупных судов. И почти никогда не бывали тут «люди с международных линий» и пассажирских теплоходов. Те предпочитали более нарядный, почти весь стеклянный, с видом на море ресторан «Морской». И Коршак любил это заведение. Здесь никогда не было драк, ни у кого ничего не пропало, а если не обнаружилось, скажем, куртки или фуражки, а на их месте — что-то чужое, значит, обменялись нечаянно, завтра принесут.

Все, что случилось с ним после той жуткой радиограммы, было пустым и ненужным. Он жил словно в пустоте — уже не было Сергеича, и сам он отказался от Феликса. И Феликс оказался прав: «Не сможешь». И не смог — ничего не было в душе. И теперь нужно было узнать в жизни что-то иное, жить как-то иначе. А он еще не умел этого делать сам, он знал, что придет такая пора, но потом. Оставались вот эти люди.

Рядом тесно пристроился мужчина. У него было большое свежее лицо. И когда он снял свою огромную фуражку — сделалось жарко, — Коршак понял, почему тот не сдал ее в гардероб: мужчина был лысый. Его могучая седина держалась только на висках да над ушами, а весь череп был голым и загорелым. И Коршак подумал, что этот из старожилов, здесь рано лысеют. Особенно капитаны. Но были еще и иные приметы, по которым можно было догадаться, что это капитан. В нем меньше было суеты, он твердо держал дружку, он сидел с достоинством и свободно. И еще была в нем какая-то особенная независимость, видимая с первого взгляда. Человек этот смотрел неулыбчиво и внимательно. Он действительно оказался капитаном сейнера с номером, а не с названием, словно военный корабль.

Только у них двоих не было компании, и оттого они разговорились… Потом капитан сказал:

— Мне нужен хороший рулевой.

— Я рулевой, — сказал Коршак.

— Сайра.

— Да, — ответил Коршак. — Хорошо, сайра.

— Завтра в девять ноль-ноль, от четвертого отходит трамвайчик. Жду на пирсе.

— Хорошо, — сказал Коршак. — Я не опоздаю…

Капитан расплатился, поднялся, помогая себе руками, надел фуражку и вышел.

* * *

Над островом, над бухтой клубился плотный дневной туман. Или, может быть, это были облака. Где-то кто-то жил, словно спросонья. Так оно и должно было быть, потому что порт этот — ночной порт, с ночной рыбой, с ночной суетой и огнями.

И Коршаку, валяющемуся в волглой, прокисшей от плесени постели, постепенно стало казаться, что ничего в его жизни не было и нет, кроме этого утреннего солнца над побережьем по ту сторону пролива.

Нужно было срочно что-то делать.

Нужно было найти, наверное, женщину — тихую и спокойную, которой не надо ничего объяснять. И тогда Коршак пошел в порт. Так вот, не переодеваясь, не сменив сапоги на «корочки», в фуражке и свитере под курткой. Это же надо придумать — дневные танцы! Везде, на всем свете они начинались в сумерках. Здесь же в сумерках жизнь стекала из городка вниз — к причалам, к сейнерам, к загустевшей от сумерек тяжелой воде. Но зато днем грохотала радиола с усилителем, топтались в одноэтажном деревянном Доме культуры странные пары, торжественно и старательно сидели девочки, надев все самое дорогое и лучшее.

Застиранный вальсик так и плавился в ушах. Коршак прошел сквозь толпу к музыке и шороху ног, к теплому человеческому запаху. И встал, грузно прислонясь плечом к оштукатуренной стене. А напротив, у стены тоже стояла женщина в зеленом кримпленовом платье. Стояла и смотрела на Коршака. Скорбное лицо над белым горлом, горький рот, очень взрослые и недобрые глаза. Вальсик иссяк, словно вытек до капли. И Коршак пошел на это лицо. Он его только и видел: глаза и рот. И он видел: взгляд в этих глазах поднимается к нему из своей кромешной глубины. И он подошел. И сказал. Он сказал такое, потому что не слышал своего голоса и не чувствовал себя. Он сказал: