Каждое мгновение!

Дома, в Ленинграде, он совершенно не замечал , чего не умеет делать, что необходимо уметь. У него был сложный конструктор, из которого он собирал портовые краны и бетономешалки — отец привез эту диковину из Скандинавии, куда ездил на строительство портовых сооружений по соглашению с какой-то фирмой. И была электрическая железная дорога — черные нерусские паровозики на сверкающих колесах, зеленые нездешние пассажирские вагончики, тоже нерусские коричневые грузовые платформы и товарные вагоны на четырех осях. Были рельсы и стрелки, горели светофоры, был тоннель и слюдяное озеро. Сколько ни проехал Коршак по свету, ни тогда, ни потом такого ландшафта не видел — именно ландшафта, а не земли, потому что железная дорога повторяла что-то очень чужое.

К тому дню, как они приехали в Саратов, железной дороги уже не было: ее подарили другому мальчику.

Умирал сын отцовского друга. Коршак его видел один раз всего — тот все время болел. Говорили, что им надо сменить влажный ленинградский климат. Отец пришел как-то вечером грустный и молчаливый. Он снял свою тяжелую, почти до самого пола, всегда чуточку влажную шинель, пригладил ладонью лохматые волосы, мокрые от мороси, и спросил мать, где сын.

— Он у себя, — ответила мама. — Что-нибудь случилось?

— Да, — сказал отец. — Ты помнишь Федр Федрыча, — он так произносил это имя. — Ты его помнишь? Леня у них болеет.

— Да, — сказала мама, — почему ты спрашиваешь, помню ли я. Мы же давно знакомы.

— Машинально, — ответил отец. — Прости. Конечно же, ты их помнишь. Позови сына.

Коршак-младший уже знал, что пришел отец, как только открылась в передней дверь. И он все слышал. Отец сел перед столиком на тонконогий гнутый венский стул и поставил сына перед собой так, что тот оказался между его жесткими, обтянутыми армейским сукном коленями. Отец крепко взял большой рукой его за плечо и сказал:

— Понимаешь, Коршак… — Господи, отец первый так назвал его еще много лет назад, так и пошло через всю жизнь — Коршак и Коршак. — Коршак, — сказал отец, глядя прямо в глаза сыну. — Если бы у тебя был друг. А у твоего друга был бы сын…

— Василий, что ты говоришь! — почти простонала мама.

— А у друга твоего был бы сын, — настойчиво повторил отец. — И если бы сыну твоего друга было плохо. Очень плохо. Ну, совсем плохо. И если бы он захотел иметь что-то такое, что есть только у твоего сына. Возможно, эта вещь ему бы помогла. Что бы ты сделал, Коршак?

— Мне ее совсем не жалко, — сказал Коршак-младший. Только на мгновение что-то дрогнуло в нем. Но тотчас отпустило. И он не отвел взгляда. Только, поправил самого себя. — Нет, конечно, мне ее жалко. Но ее надо отдать.

Тогда отец встал, не снимая руки с его плеча. Он слегка прижал сына к себе — пряжка с командирской желтой звездой пришлась как раз на подбородок. Было больно, но не очень. Потом отец отпустил его, прошел к телефону: когда он поднимал трубку, два ромба тускло блеснули на жестких малиновых петлицах гимнастерки.

— Дежурный, Степанов еще не вернулся? Хорошо. Пусть едет ко мне.

Сын сам помогал отцу разбирать и укладывать в огромные прочные коробки железную дорогу. Жалости действительно не было. И тут появился Степанов. Он водил «ЗИС-101» и носил на таких же, как у отца, малиновых петлицах четыре треугольника. Отец уехал с ним.

…Через неделю, наверное, отец сказал за ужином, что в Мурманске, в порту, авария с портовыми кранами и что он должен уехать туда.

— Ты давно хотела побывать на родине, — сказал он жене. — Что ты будешь здесь одна, летом? Поезжайте. Я тебе дам знать, когда командировка моя закончится.

С тяжелой мужской грустью наблюдал отец, как радостно и суетливо собирается мама в дорогу. Как посветлело ее лицо, как много вещей своих и сына она укладывала в два большущих кожаных чемодана, как ожесточенно покупала подарки родным. Даже Коршаку и то сделалось как-то не по себе…

Уже потом, повзрослев, Коршак многое понял: трудно было маме с отцом, властным, четко нацеленным в жизнь. Он встретил ее в городе на Волге. Она и опомниться не успела, как оказалась его женой, женой сложившегося в тридцать лет мужчины, с ромбами в петлицах, в городе, который был ей чужим и пугал ее своими размерами, своим ритмом, и который представлялся ей скорее большим музеем, чем местом, где можно жить. Все в нем, в городе этом, удивляло ее: Гостиный двор, где можно было, заблудиться, Невский проспект, где каждый дом можно было разглядывать часами, кони на мосту через Фонтанку, где они жили, да и их собственное жилье — квартира в четыре комнаты с высоченными потолками, где летали алебастровые эльфы, с окнами, верха которых нельзя было достать, даже если поставить на подоконник табуретку. И она устала от этого музея. И хотела домой, молча, неотвратимо — хотела домой все годы, что прожила с мужем и сыном в городе на Неве.