Каждое мгновение!

Потом был налет на «мордушки» — по тому берегу. Операция заняла всю ночь, вернулись на рассвете, хотя вышли еще часов в пять вечера накануне. Течение снесло их километра на полтора ниже, догребались вдоль берега. Здесь Коршака на веслах сменил старший, Коршак нагнулся к воде, чтобы остудить руки, и вдруг увидел маму — она сидела на самом верху невысокого обрыва, свесив босые ноги, а рядом, положив ей голову на колени, лежал человек, который встречал их на вокзале. Мама трогала его волосы и смотрела прямо перед собой. А может быть, Коршаку это лишь показалось, потому что он видел их одно только мгновение — все в нем оборвалось, рухнуло куда-то вниз, и все его существо летело, падая и падая, и он больше не смотрел в ту сторону. И лишь когда уже причалили к своему месту и надо было вытаскивать тяжелую лодку на песок и он перелез через борт в воду и посмотрел туда — это было недалеко, метров двести, ну от силы триста, — там никого уже не было…

А вечером мать получила телеграмму от отца. Он сообщал, что возвращается в Ленинград. Маму долго уговаривали ехать. Она плакала. Коршак слышал это с печки. Она плакала и молчала, а ворчливый женский голос мелодично убеждал ее:

— Поезжай, Тонечка… Ну, мало ли что. Все у вас будет хорошо. Вот увидишь. А если уж совсем плохо станет — не на другой же планете живем. Вернешься, хоть одна, хоть с сыном…

Тогда Коршак отнес это на счет того, что здесь ее родина, что в Ленинграде ей трудно, а здесь спокойно и понятно. Точнее, заставил, себя так посчитать. Потому что остро всплыло перед мысленным взором то ужасное, что увидел он с лодки.

Они приехали в Ленинград, а отец не доехал. Самолет, на котором он летел из Мурманска, пропал. Пропал и все — ни обломков, ни следов, ни последней связи. Военный СБ взлетел тогда в хмурое небо по дождику — на трассе и в Ленинграде обещали хорошую погоду. И никуда не прилетел этот СБ.

Коршак помнил, как встречали их на вокзале какие-то военные. Никого и никогда прежде, кроме шофера старшины Степанова, Коршак не видел. Их встретили с непонятной им обоим молчаливой и строгой предупредительностью. Мама спросила самого старшего из них:

— Ради бога… что случилось?!

Седовласый военный снял фуражку, отер лоб платком и ответил:

— Отчего же? Просто ваш муж задерживается. И поручил нам встретить вас. Дома все в порядке. Там даже убрали.

— Разве у вас есть ключи? — тихо спросила мама, пристально глядя ему в глаза.

Он пожал плечами:

— Зачем же у меня. Нет, не у меня… У коменданта управления есть ключи от всех наших квартир. Разве вы этого не знали?

Но мама не поверила ему — с этого мгновения она неотрывно следила за Степановым, но тот, стесняемый присутствием высокого начальства, молча укладывал в багажник чемоданы, сетки, свертки с саратовскими гостинцами — и только на секунду они остались вдвоем друг против друга.

Мама тронула пальцами карман его гимнастерки — там, где он хранил документы и где мотался на цепочке значок ГТО, «Готов к труду и обороне».

— Коля, — шепотом сказала она. — Ну, ради бога! Что случилось?

Степанов, глядя куда-то мимо нее, медленно выговорил:

— Задерживается товарищ армейский инженер.

Но так тосковало его лицо, так кричали его глаза, что поверить словам его было невозможно.

Трое суток они прожили в молчании и неведении — обед и ужин привозили из управления. Но ел только сын — такой еды он еще не пробовал. И военный — тоже военный, только очень молоденький и ладный — всякий раз, оставив судки с едой на кухне, входил к маме и докладывал, какие блюда он привез.

Степанов дальше прихожей не проходил.

А потом приехал самый главный. Это был коренастый, кряжистый человек с большим красным лицом, неулыбчивый, с тяжелым взглядом глубоко сидящих под прямыми бровями глаз. Это он нашел Коршака-старшего еще на рабфаке. И повел его по жизни так, чтобы Коршак не замечал этого. Он не помогал ему, но оступиться бы не дал, он, заинтересованный в инженерных кадрах, внес его в список тех, кого должны были направить в институт — ускоренный институт инженеров гражданского строительства. А через три года — тогда учились они три года — этот человек вызвал Коршака к себе в кабинет. И когда тот пришел, от смущения не зная, как себя вести и куда деть руки, он сказал Коршаку:

— Хватит учиться, парень. Пора работать. Тебе двадцать шесть лет — ты уже задолжал стране. Завтра примешь отдел в управлении.

Вошел Коршак в управление в поношенном нитяном свитере с заштопанными локтями, с обшарпанными рукавами, в тесных брючках, в стоптанных ботинках, а вышел вечером в новенькой из тонкого сукна гимнастерке, в бриджах, в поскрипывающих сапогах, в фуражке на вымытой и облагороженной голове, с длиннополой шинелью поперек руки и с ромбами в петлицах — время было такое. И встречные военные — молодые и в возрасте — на широкой лестнице управления, в огромном парадном, на улице, строго, по-военному приветствовали его.