Каждое мгновение!

Река дышала, легкие волны выходили из ее подвижной, веющей острым холодом тьмы и угасали у самых подошв. Коршак нагнулся, вытянул руки и стал ждать, когда очередная волна придет к нему. И она пришла неожиданно теплая — чуть-чуть холоднее его рук — так ему показалось.

Река дышала, он слышал это дыхание и ощущал его на своем лице. «Ладно, — подумал Коршак о реке, как о живом существе, — она готовила меня в дорогу много лет и сейчас провожает».

Он словно бы мысленно оглянулся назад и увидел себя на самом верху косогора, на тропинке — еще совсем молоденького, вроде того подростка, что спал сейчас в комнате Хозяйки. Он мысленно представил себя таким и вспомнил, как видел тогда этот неуемный разлив воды — впервые. Ждал, когда река вскроется ото льда, потом ждал, когда можно будет купаться. И купался с мальчишками до посинения, до неукротимой зябкости внутри, ловил касаток. Не столько ради удовольствия, сколько ради еды: жили трудно, как все. А река текла и текла, то иссиня-черная, то бурая, то почти коричневая от солнца. Бывала пустынной, как степь, и населенной, но никогда она не казалась ему тесной и слабой…

Позади себя Коршак услышал шаги. Скрипела галька под чьими-то ногами. Тяжело шел мужчина. Коршак поднялся навстречу.

— Ты, паря? — спросил из темноты голос Чернявого.

— Да, — сказал Коршак. — Я.

— Обиделся? — сказал Чернявый почти утвердительно.

— Нет, — ответил Коршак, — мне не на что обижаться. — Он помолчал. И вдруг неожиданно для самого себя добавил: — Вы знаете, я даже благодарен всем вам. Мне отсюда пора.

Коршак почувствовал, что Чернявый не понимает его или не верит. Скорее — не верит, потому что сам живет в другом каком-то измерении.

— Знаешь, паря, ты рабочий человек — я вижу, и я рабочий… Дизелист я, на ремонте дизелей стою…

— Я знаю, — чуть улыбаясь, сказал Коршак. Ему все интересней становился этот человек, и он пытался разглядеть его лицо.

— Откуда?

— По рукам вижу…

Чернявый хохотнул:

— Ха! Паря! И я тя по рукам узнал. Ну и чего же тогда ушел из хаты? — спросил Чернявый.

— А чего ты пошел искать меня? — в дон ему спросил Коршак.

— Я понимаю, паря. Мы с тобой живем по-разному. Ты — один и какой-то странный, малахольный вроде. Все в тебе не как у людей. Что-то в тебе этакое есть, какое в наших редко бывает. И соответственно — чую, рабочий ты человек. Бывает такое. У нас в ремонтном есть один. Судариком по фамилии называется. Так он всего Шекспира наизусть знает. Ничего больше не знает и знать не хочет, а Шекспира — знает. В газету завернет книжку и с собой тащит. Все обедают, а он читает. Так я те вот о чем: разные мы, ты — один живешь, вкруг себя один. Я не про завод — про семью. А у меня их во-он сколько. Ты, паря, всех еще не знаешь. Одних пацанов пять штук — и всех на ноги ставить. Но и все же — одного мы с тобою рода — человеческого, и по работе. Мы тебя обижать не станем. Дождемся продажи дома — выделим долю тебе. Ну, не такую, как всем, не равную, но без обиды. Не хочешь продажи дожидаться — сейчас дадим. Подъемные, так сказать.

Говорил Чернявый спокойно и неторопливо, с сознанием, что говорит дело. Наверное, он так и в ремонтном вел себя, и в семье — во всех семьях, которые объединил чем-то, за которые принял на себя ответственность.

— Я не возьму. Я ничего не возьму, — быстро возразил Коршак.

— А ты возьми… Ты возьми! Нельзя мать обижать. Она для всех матерью была. Они, дуры эти, того не сознавали: ушла она от мужика своего первого — и они бросили ее. Как отрезали — по самый день смерти. А она им матерью была. Право, дуры. И моя тоже. И, веришь ли, ни черта не смог с ними поделать! Они все такие… Скрытные… — Чернявый помолчал и добавил: — Полночь, поди уже.

— Как будто полночь.

— А у нас под Воронежем день.

— Ты иди. Я догоню.

Когда шаги Чернявого затихли, Коршак постоял еще немного лицом к реке и пошел тоже.

…И все же поплыву…
Быть может, птица
Меня увидит сверху
И сядет на плечо — передохнуть…

При расчете денег набралось не так уж много. Накануне отъезда Коршак зашел в бюро проката, где год назад взял себе «Олимпию» и куда ежемесячно платил за ее использование, и сделал заявление, что машинку у него украли и он готов оплатить ее стоимость. Лицо его было непроницаемым, а совесть почти спокойна, — он подсчитал, что денег государству он не должен. И сверх того — эта машинка неплохо поработала на своем веку. Строчки она выдавала уже неровные, шрифт косил, каретка не могла сделать шага назад, чтобы перебить неправильную букву. Но он привык к ней и расстаться с нею не мог. Коршак завернул ее в простыню — потому что футляра не было с самого начала, уложил в чемодан вместе с вещами, которые решил взять с собою. И еще у него был рюкзак. А остальное — книги, письма, рукописи — они вдвоем с Чернявым упаковали в ящик, и все это осталось в комнате, где он жил.