Каждое мгновение!

Коршак помнил все это с удивительной подробностью, помнил даже дорогу, стремительно уносящуюся назад, — они сидели под брезентом кузова…

«Из какого же далека достала меня война, — подумал Коршак. — У каждого человека должно быть место на земле такое, где все создавало его. Может быть, лодка у причала, может быть, скрип колодезного журавля, может быть, шум вечерних деревьев за окном, улица, знакомая тропинка — и не сами, а их тайна… Можно любить море. Можно мыть золото или добывать сайру. Много сайры. Но что делать с этой вот нашей с Марией свободой? Уехать в Ленинград? Это родина. Или родина — самолет, который расстреливали в воздухе «мессершмитты», и стрелок, изорванный крупнокалиберными пулями, на дюралевом полу? Сергеич поделился всем — всею душой своей, всем сердцем. Степанов — всей своей жизнью. Но родиной, видимо, поделиться нельзя. А без нее — вот эта свобода, от которой горько во рту.

Можно ли создать самому в себе такое? И передать потом сыну или дочери, чтобы они не понесли пустоту дальше?..»

И Коршак понял, куда им надо было ехать жить, где строить дом — они поедут в тот город у Большой реки, где жила Хозяйка.

* * *

Окраина накатывалась за вагонным окном незнакомыми строениями, корпусами заводов и товарных баз, автохозяйств, пакгаузами, складами, нагромождением стальных конструкций, путаницей подъездных путей, лесом тонких и толстых, высоких и коротких труб. Они дымились и безмолвствовали. И среди всего этого бетона, стекла и стали не мог Коршак найти знакомую кирпичную стену своего завода и две его тонких трубы — одну над силовой, где он работал когда-то, и вторую — над котельной. Заводы не сносят — их реконструируют. Но что-то все же должно остаться знакомое, а знакомое это Коршак не мог разыскать взглядом, хотя поезд медленно втягивался на стрелки.

Было раннее утро. Еще кое-где просверкивали ночные огни, еще не на всех улицах погасили фонари, и они в широкой спокойной голубизне мартовских утренних сумерек, предвещавших дождь или мокрый снег, еще мерцали ненужно и грустно. И пустынны были тротуары, и не толпились у бесцельно переключающихся светофоров автобусы. Только одни трамвайчик бодро обогнал поезд и, уронив лохматые голубые искры на асфальт, исчез где-то в сутолоке зданий. А уезжал — трамвая не было вообще, и на всем этом пространстве стоял только один его завод да товарная база неподалеку, а все остальное было началом тайги…

Мария не знала ничего этого, она спокойно смотрела, стоя у плеча Коршака, и блики утреннего города скользили по ее невозмутимому лицу.

И Коршаку сделалось страшновато: город не помнил родства, он был ему чужим теперь так же, как много лет назад, когда они с матерью приехали сюда с Урала. Но теперь не из-за него несли ответственность, а он вез с собой Марию. Рюкзак, два фабричных чемодана — вот и все, что было у них на двоих, теперь уже, пожалуй, на троих, потому что Мария была на четвертом месяце.