Каждому свое

Эти банки принес Генрих, который утром поинтересовался у Карин, где можно в городе приобрести пару банок мясных консервов, а она молча принесла их из кладовки.

— Вы, господин майор, как я вижу, поставили себе за цель испортить мне фигуру? Так, чтобы жена больше не узнала меня? — Он на минуту задумался. — Жаль, что она уехала. С такими запасами мы целый месяц могли бы жить, а там, глядишь, все и уладится.

* * *

Поезд двигался медленно, прощупывая впереди себя каждый метр железнодорожного полотна. Проводник объяснил это активностью белорусских партизан, которые бессмысленно пускают под откос каждый десятый гражданский поезд. Генрих внутренне не был согласен с немецким кондуктором, хотя сам предпочел бы добраться до пункта назначения без встреч с партизанами. На территории Польши поезд почувствовал себя более уверенно и прибавил в скорости.

Варшавский вокзал и без того невеселый, еще более помрачнел от засилья немецких военных. Создавалось впечатление, что поляки и вовсе вдруг перестали пользоваться железной дорогой, предпочитая передвигаться на конной тяге или собственных ногах.

Генрих прогуливался по перрону, отвечая на бесконечные приветствия младших чинов и приветствуя чины старшие.

— Любуетесь, господин майор? — лицо Карин дышало свежестью, словно вышла она не из продымленного вагона после почти что бессонной ночи, а из дверей косметического салона.

— Стараюсь найти объект для любования. Мои родители, в свое время бывавшие здесь часто, рассказывали, что Варшава — это истинная оранжерея красивых женщин.

— Они не ошибались, но то было совсем иное время. А кроме того, вокзал — не самый подходящий подиум для демонстрации женской красоты. — Она хотела еще что-то добавить, но тут раздался гудок паровоза, и пронзительный голос дважды требовательно повторил по-польски и по-немецки:

— Господ пассажиров просят занять места в вагоне. Поезд отправляется.

Как всегда, объявление об отправлении прозвучало для всех нежданной новостью. Толпа на перроне зашипела и зашевелилась, выпуская из объятий начавший уже плавное движение состав.

По Польше ехали медленно, останавливались часто, но ненадолго. К германской границе приблизились, когда за окном уже смеркалось. В купе без стука вошел проводник и опустил маскировочную шторку на окне. Заметив саркастическую улыбку Генриха, отреагировал неожиданно эмоционально:

— Да-да, господин майор! Война жизни не украшает! На Востоке нас подрывают снизу партизаны, дома — сверху бомбят англичане. — Он умолкнул на минуту и, словно спохватившись, добавил: — Побеждать все равно надо. Желаю счастливого пути!

По мере приближения к Берлину, поезд все чаще останавливался. Теперь преимущественно в открытом поле, перед покорно склонившим голову семафором. Наконец на горизонте появилось яркое зарево с бесчисленными вспышками.

А поезд все еще медленно крался к горящей имперской столице. Под купол вокзала въехали далеко за полночь. При выходе на привокзальную площадь сели в ожидавшую машину. Несмотря на полуночный час, шофер в форме фельдфебеля не выглядел переутомленным, скорее, наоборот, даже весьма живым и словоохотливым.

— Заждался нас, Вилли? — весело поинтересовался Шниттке, усаживаясь рядом с шофером.

— Ничего страшного. Англичане виноваты. Взяли дурную привычку теперь летать только ночью и швырять что попало и куда попало.

— Фрау Карин, вы, кажется, хотели позвонить отцу?

— Спасибо, но отец не так молод, чтобы его могли порадовать ночные звонки. Позвоню завтра утром из Веймара.

— Что ж, тогда едем на Южный вокзал.

Крайне редко случается, чтобы расписание движения поезда и пожелания пассажиров так точно совпадали.

К счастью, это был тот самый случай. Поезд — не такси, тем не менее, состав тронулся с места, едва полковник и майор с дамой оказались в вагоне. В отличие от проводника восточного поезда нервы его коллеги на южном направлении не были столь истрепаны. Поэтому он, оставаясь верен традициям, проводил офицеров, сопровождавших даму, в специальное зарезервированное купе.

Пробираться пришлось сквозь густую толпу взрослых и детей, которым предстояло провести ночь, стоя в проходе мирно покачивавшегося вагона. Карин шла, сосредоточенно глядя себе под ноги, дабы не встретить взглядов упрека.

Шниттке, наоборот, держал голову высоко, воспринимая происходящее как должное. Генрих с интересом разглядывал окружавших его людей, и порой ему казалось, что они испытывают такую же, как и он, ненависть к тем, кто обрек их на это страдание, на эту полную крови, пожаров и смертей жизнь.

После северного Пскова, мрачной Варшавы и горящего Берлина зеленый, освещенный ярким утренним солнцем с отмытой привокзальной площадью и не спеша прогуливавшимися прохожими Веймар походил на воплощенный рай в ярком воображении художников Возрождения, наносивших на холст краски успокаивающих и ободряющих тонов, вселяющих надежду на благополучный исход жизни. Карин застыла было в изумлении от представшей перед ней картиной нежданного покоя, который, к великому сожалению, был тут же нарушен взрывом эмоции.

Глава пятая