Каждые сто лет. Роман с дневником

Пётр шёл быстро, несмотря на грузность, и озирал окрестности всё тем же пристальным взглядом, от которого и Альпы съёжатся. Их окружали горы – плешивые, с как будто выцарапанными на склонах фигурами, изображающими то веер, то лицо. Достал из пачки две сигареты – по сравнению с теми, которые обычно курила Ксана, они были толстыми, как брёвна. И оказались очень крепкими, она даже поперхнулась с непривычки, удостоившись очередного оскала. Курили молча, как смертельно уставшие люди.

– Ну, рассказывай, – велел Пётр.

– Эта деревня ничем особенным не примечательна, – испугалась Ксана. – Но отсюда открываются хорошие виды.

– Я вижу, что открываются, – с нажимом сказал Пётр. – Ты не про деревню рассказывай, а про себя.

Ксана покорно стала рассказывать, как будто утренними маникюрными ножницами вырезая из своей истории самые интересные куски. В такой версии жизнь её выглядела вполне достойно: родилась, училась, окончила, стажировалась, работает, вот только непонятно, почему так и не вышла замуж и не родила хотя бы «для себя». Для понимания нужно было вернуть изъятые фрагменты, но они уже упокоились, смятые, в воображаемой урне для мусора. Пётр чувствовал, что Ксана недоговаривает, хмурился.

Если Влада источала сегодня утром страх, то от Петра шла, теперь она уже точно могла это сказать, угроза: настоящая опасность, контрастирующая с местным пейзажем, а может, и подходящая ему. Чёрные шале, высокие деревья и надменные горы по желанию постановщика вполне могли обратиться декорацией для драматической сцены. Тут ещё и солнце вдруг ушло за облака, и сияющий золотой день вмиг стал прохладным, серым.

Они молча шли рядом, а когда углубились в лес, ведущий в Сепэ, Пётр пошёл впереди Ксаны, как, в общем, и следовало по этикету, давно отменённому цивилизацией за ненадобностью. Когда тропинка стала шире, снова поравнялись. Пётр задавал иногда какие-то вопросы, но ответы ему были не слишком интересны, он будто знал заранее, что она скажет. Метров за тридцать до того, как дорога начнёт снижаться, он вдруг резко схватил Ксану за плечи и поцеловал в губы, стараясь сделать больно.

Нельзя сказать, что это было совершенно неожиданно – никто не удивляется грому и молнии, если на небе тучи. Пётр обязан был совершить подлое действие, иначе как объяснить ту опасность, которая совершенно ясно исходила от него, висела, как туман над травой? Она испугалась другого – как объяснить всё это Владе? И поразилась ещё и собственной реакции: было противно, больно – и приятно. И гадостно от того, что приятно. Позднее думала: может, нечто похожее, пусть даже в минимальных дозах, чувствуют все жертвы насилия? Потому им так тяжело оправиться от травмы – чувствуют ещё и вину за искривлённое наслаждение.

– У тебя сколько лет мужика не было? – спросил Пётр, отпустив наконец Ксану, чтобы достать из кармана сигареты. – Пять, десять? Не ври, я всё вижу.

– Вас это не касается, – вскинулась Ксана.

– Как сказать. Если еда стоит в моём холодильнике – это моя еда. Понимаешь? Вот у нас в Питере была раньше русская домработница, до всех этих филиппинок. Хорошая баба, но наглая как танк. Повадилась оставлять у нас свои пакеты в холодильнике. Владка жаловалась – надоело смотреть на дешевую колбасу и печеньки из ларька. Ну, я взял однажды и съел всё, что она купила. Баба была не дура – тут же прекратила наглёж.

– Я не пакет из холодильника.

– Как сказать… Ты чего встала-то? Пошли.

Спустились в Сепэ, постояли на мосту. Пётр сказал:

– Ты меня тоже пойми. Иногда так хочется с умной женщиной…

Ксана возмутилась:

– Влада вовсе не глупая. У неё способности к языкам, – зачем-то добавила она, хотя это было неправдой.

– Сказал бы я, к каким языкам у неё способности! – хмыкнул Пётр и вдруг посмотрел на Ксану так тепло и ласково, что у неё внутри снова что-то предательски дёрнулось. И чувство страха ушло, как и не было его. И на небо выкатилось солнце, как футбольный мяч в начале матча. – Мороженку хочешь? – спросил Пётр.

Ксана, всё ещё не понимавшая, как с ним себя вести (он менял тактику виртуозно, что твой Наполеон), кивнула – она любила мороженое.

Зашли в кафе, где продавали «Mövenpick»: завсегдатаи, сидевшие за столиками, синхронно повернули головы в их сторону. Ксана выбрала черносмородиновый шарик – «кассис», похожий на блестящую варёную свёклу.

– Ещё бери, – велел Пётр. – И пусть кофе сварят нормальный.

Официант, слегка напуганный неулыбчивыми гостями, принёс на веранду вазочки с мороженым, дымящийся кофе, какие-то шоколадки, пепельницу и бутылку белого вина в ведёрке со льдом.

– Я всё-таки на отдыхе, – сообщил Пётр, пока официант разливал вино по бокалам. Вино на поверку оказалось не белым, а золотисто-розовым: не цвет, а свет – точь-в-точь летние окна, озарённые предзакатным огнём. Ксана едва пригубила – не имела привычки выпивать по утрам, а Пётр сначала понюхал налитое привередливо, а потом опрокинул в себя махом, как водку. От мороженого заболели зубы.

– А чем вы занимаетесь? – спросила Ксана, просто чтобы не молчать.