Каждые сто лет. Роман с дневником

Конечно, Андрюша рос нервным мальчиком, но Ксана – и мама, и все вокруг – списывали его странности на дурной характер, неправильное воспитание, на то, что «сейчас все дети такие». Андрюша быстро утомлялся, по ночам писался в кровать – лет до двенадцати постельное бельё и пижаму стирали каждый день. Был одержим игровыми автоматами – все эти звуки, гудения, яркие всполохи пленяли его. Потом автоматы сдали позиции. Андрюша, по природе мономан, стал одержим книгами: он рано выучился читать и читал всё подряд, игнорируя рекомендации педагогов (они советовали сказки, Андрюша в третьем классе открыл для себя Борхеса). Скорость чтения в начальной школе была у него сто восемьдесят слов в минуту, зачем-то вспомнила Ксана. В шестом классе она нашла у него Сорокина, отобрала и унесла в ближайшую библиотеку (выбросить рука не поднялась, не могла она выбрасывать книги), но всего через три дня он уже снова сидел над «Настей», взятой по иронии судьбы всё в той же библиотеке. Ксана и сердилась на Андрюшу за своеволие, и восхищалась им – думала, вот так и выковывается характер. Думала, сложно двум не самым счастливым женщинам воспитывать мужчину. Сердилась на папу и Димку за то, что рано ушли, оставив их наедине с таким количеством забот и проблем – запутанных, стянутых узлами, как те проводки от наушников, которые всегда валялись в комнате Андрюши. Ксана любила распутывать эти провода, чувствовала порой почти физическую потребность подцеплять ногтями намертво связанные узлы. Наверное, потому что все узелки там можно было распутать – в отличие от la vraie vie[24].

Окружающие, чьим мнением Андрюша никогда особенно не интересовался, с раннего детства очертив для себя ближний круг – мама, Ксана, бабушка, – делали порой замечания (со стороны виднее!): дескать, мальчик у вас странный, вы не хотите его психологу показать, у нас, например, есть чудная Лариса, две тысячи час? Ксана вежливо благодарила, отказывалась. Говорила, что сложные дети обязательно вырастают интересными людьми, – и вправду так считала. Надеялась, что однажды вернётся в Париж, когда сможет оставить маму на Андрюшу, не подозревая, что получится всё в точности наоборот. Все её поездки так ничем и не оканчивались, как ничем не завершались романы: сначала бурные, «многостраничные», потом всё более тонкие и скучные, а теперь и вовсе сошедшие на нет. Ксана отлично помнила, когда впервые поймала на себе безразличный мужской взгляд, скользнувший равнодушно, как по забору. Тогда это удивило, обидело, теперь скорее удивило бы другое.

Она лежала на спине, заложив руку за голову, смотрела в окно, где распускались, как будто акварельные краски в воде, цвета предальпийского рассвета. Было ещё очень рано, на колокольне пробило шесть. Даника открыла дверь шале, вывела собачек на прогулку. Потом встанет Влада, надо сказать ей про отъезд. Купить билет, лететь домой. Прощайте, деньги, прощай, Швейцария. Не зря приснились те монетки… Маме одной не справиться.

Дверь в её комнату вдруг раскрылась, и Ксана выдернула руку из-под головы, машинально натянув на себя одеяло. Даника, как в Этуа, так и здесь, всегда стучалась, дожидаясь ответа, Влада вообще к ней не заходила – при всей своей внешней бесцеремонности она была деликатной от природы. На пороге комнаты стоял здоровенный мужик, похожий, как показалось перепуганной Ксане, на постаревшего Карлсона размера XXL. Бугристый нос, щёки в винной сеточке. Глаза голубые, неприятно прозрачные, волосы чёрные, кое-где будто смазанные сединой.

– А ты, значит, Ксения, – прогудел Пётр и преспокойно зашёл в комнату, захлопнув за собой дверь. В руке у него, заметила Ксана, торчали ножницы – по счастью, всего лишь маникюрные. – Ну-ка подстриги мне по-быстрому ногти на правой руке.

Славянская песня

Лозанна, июнь 1899 г.

У Ксенички между тем появилась настоящая подруга. Это была русская девочка Нина Чайковская, на год младше Ксенички. Она стала посещать Шольдеровский институт, чтобы делать гимнастику для укрепления здоровья. Девочки сразу друг другу понравились, и так хорошо было говорить на родном языке, хотя и на французском Нина говорила свободно. Ростом она была немного выше Ксенички, стройная, худенькая, с русой косой. Она не подходила под Ксеничкины требования красоты, но казалась удивительной, особенной. Возможно, это носик с горбинкой придавал Нине такой «отпечаток».