Каждый пред Богом наг

Но и сидеть совсем молча, никак не реагируя на её красноречивые мнения, я ведь не могла, я должна была как-то выражать свою реакцию, и я поняла, что моя функция, как слушателя, сводится к громким междометиям и выразительной мимике с жестами, а разговор вполне достаточно поддерживать одними лишь гласными, однако тут очень важно было точно ловить интонации в рассуждениях старушки, чтобы не перепутать и не ляпнуть восторженно "о-о-о-о!!!", там где надо было уныло протянуть "а-а-а-а…", или не выпучивать ошарашенно глаза"..у-у-у-у…" там, где требовалось сочувственно и жалостливо прошелестеть «э-э-э-э…», или не тянуть разочарованно "и-и-и-и…" там, где надо было понимающе просвистеть «ё-ё-ё-моё-ё-ё…», важно было не сузить случайно глаза там, где надо было их выкатить на лоб, и наоборот — не вылупить глаза из орбит там, где надо было их сочувственно сузить до щёлочек. И так вот мы катились в троллейбусе, я усиленно ловила её интонации (за текстом я в какой-то момент перестала даже пытаться уследить), но вот уже приближалась моя остановка, мне пора было выходить. И тут бабулька моя так искренне расстроилась, как если бы полагала, что я буду ехать и ехать с ней в троллейбусе от конечной до конечной, а потом в обратном направлении, а она будет мне всё рассказывать и рассказывать обо всём на свете, что сильно её волнует и тревожит. Она так расстроилась, когда я приготовилась выходить, что даже всплеснула своими маленькими изящными ручками в перчатках, и сказала мне с ненаигранной грустью: "Ах, как жаль, что Вы выходите, как жаль! Вы такая прекрасная собеседница!!!", отчего я чудом чуть язык не прикусила, чтобы не рассмеяться, нажелала ей, конечно, всего самого доброго и здоровьица, и лишь, когда вывалилась из троллейбуса, не удержалась и тихо рассмеялась, чтобы окружающие по возможности не заметили, а то ведь странно как-то: вывалился из троллейбуса большой разноцветный тропический попугай, да ещё и трясётся, просто трепещет от смеха, остановиться не может…

НА ДВА ГОЛОСА

С этой тётенькой мы спонтанно начали разговор ещё в аптеке, разумеется, о лекарствах и продолжали говорить уже выйдя на улицу. А через несколько коротких минут вдруг, незаметно для нас самих, оказалось, что мы стоим у аптечного палисадника и вовсю голосим прекраснейшую арию Неморино, не замечая испуганных прохожих и их шавок, кидающихся на нас с оглушающим лаем…Боже мой, как, по какой немыслимой загогулине можно было вырулить с лекарств на Доницетти, как????? На «Любовный напиток» и обалденную арию (или романс — не суть важно!) Неморино, как???? Может быть, связующим звеном стало слово «напиток»? Может, диклофенак, или дротаверин, или ещё что-то, оооооочень отдалённо выводящее на имя Доницетти? Или же аптечные колёса с названиями немозол, а то и немотал, которые могли вывести нас на имя Неморино? Очень даже может быть, но мы же как-то вырулили…Как-то же вот немыслимо оказалось, что мы и думать уже забыли о лекарствах, оказалось, что обе мы сходим с ума от арии или романса Неморино из «Любовного напитка», буквально млеем и таем от наслаждения этой арией.

Так что мы не заметили, как произошло, что прочно остановившись совсем невдалеке от аптеки, мы заголосили арию Неморино, и плевать нам было и на мрачных прохожих, шарахающихся от нас в стороны, и на сыплющуюся с неба морось, на безнадёжную, чёртову эту весеннюю непогодь, на карликовых, злобных шавок (большие собаки, слыша и видя нас, вели себя спокойно и аристократически невозмутимо), которые пронзительно и противно тявкали на нас, подскакивая почти вплотную — мы ни на что не реагировали, потому что нас застигло невесть с чего свалившееся откуда-то восхищение любимой арией, потому что в эту весеннюю хмарь и серость нас объяло благодаря аптечным, ласкающим слух названиям зелий и снадобий, чудо чудеснейшее: романс Неморино.

Лера, тётенька, с которой мы вышли из аптеки, вокалу нигде не училась, всю жизнь проработала бухгалтером, а пела и поёт она всегда и везде: когда готовит обеды-ужины, когда моет окна и полы, когда гуляет с внуком в коляске, просто поёт и всё, с раннего детства, с тех пор, как себя помнит, поёт всё, что ей нравится, и ни учёба её, ни работа никогда в жизни не были связаны с пением, потому что правы были все родные, когда говорили ей в юности, что петь-то она может и в застольях, а профессию надо получить такую, чтобы деньги зарабатывать, вот, например, бухгалтер, а что? Никогда без работы и без денег не останешься, и юная в то время Лера согласилась: ведь взрослые лучше знают, что для неё лучше…А петь…так ведь и правда, петь-то она может где угодно и когда угодно, кроме работы, а так, чтобы одному лишь пению и только ему отдать всю свою жизнь, это не для неё, потому что там, в том мире, где поют по-настоящему, нужен талант — она была в этом уверена, а у неё — лишь хиленькие способности на тонких, подгибающихся ножках.