Каждый пред Богом наг

Но вот о чём она больно сожалела потом, после возвращения домой, так это о том, что тупо не дотюкала, не догадалась: ведь надо было (а надо было!!!) хотя бы в последний день пребывания в гостях изобразить горестное сожаление по поводу того, что наступила пора уезжать, а уезжать ей якобы совсем-совсем не хочется — догадалка не сработала, ну, что ей стоило изобразить вселенскую печаль? Да ничего не стоило, она просто тупо не поняла, что не надо так искренне радоваться тому, что наконец-то настал день отъезда домой, что она по-настоящему соскучилась по дому, по своим самым родным людям, по друзьям: вот это всё надо было запихнуть куда поглубже и не выказывать вообще. Ведь её так хорошо здесь по-гостевому приняли, так заботились о ней, даже в Гейдельберг свозили, даже по барахольным магазинам подруга сама её лично сопроводила — прикупить барахлишко и подарки, сопроводила её в турбюро купить автобусную поездку в Нойшванштайн. В общем, поняла Зоя свою грубую и глупую ошибку поздно, уже когда в лайнер загрузилась. Это потом, дома настрочила по электронной почте письмо подруге с пышным букетом цветистых благодарностей за всё-всё-всё, с выражениями восторга от 10 дней пребывания там, короче — как всё было прекрасно! За кадром этого письма осталось только одно: больше туда — ни ногой, никогда!

А они оба очень всерьёз обиделись на Зою за то, что она не смогла скрыть своей радости в день отлёта домой, а она не догадалась хотя бы разыграть перед ними сцену уныния, печали оттого, что приходится уезжать, не дала себе труда изобразить эту фальшь, а надо, надо было, ну, хотя бы из вежливости…И они обиделись жутко, молча. Довезли её до аэропорта почти в полном молчании, там быстро попрощались и сразу отвалили к себе — в райскую жизнь. А Зоя вдруг вздохнула так свободно, так легко, как будто тяжеленный булыжник с души свалился, хотя она и была благодарна им и за приют, и за приём, и за Гейдельберг, и за вкусную кормёжку…

Зоя так и не смогла объяснить самой себе, что изменилось в ней после этой поездки, почему письма Лене, которые прежде она ваяла сходу, с настроением и очень искренне, делясь своими догадками, мнениями, взглядами, впечатлениями, теперь стали как тяжело перетаскиваемые мешки с камнями, почему? Что изменилось? Почему именно после гостевания у них в Германии стало невыносимо тяжело быть в письмах искренней, лёгкой, как прежде. Каждое новое письмо Лене тяжко вымучивалось, как если бы Зоя писала передовицу в газету «Правда». Почему? Дома Зоя стала всё чаще и чаще спонтанно вспоминать этот визит в Германию, к друзьям, и постепенно поняла, что ведь Лена как-то изменилась, что-то в ней появилось такое, чего раньше, здесь, Зоя никогда в ней не замечала, какие-то совсем вроде бы мелкие, совсем вроде бы маленькие, но — гадости или даже подлости: злое топанье ножкой, если ей перечат в чём-то, самоуверенное и чванливое разыгрывание из себя европейской аристократки, на что было мучительно-стыдно смотреть, царственные категоричные указания, не имеющие с просьбами ничего общего, сделать обязательно то-то, только так-то и только тогда-то, но больше всего поразила Зою (сразу после возвращения домой) очень злобная эпистолярная отповедь Лены в ответ на Зоино письмо с искренними благодарностями за приём и приют. Поразило то, что злобность была ответом всего лишь на Зоину глупость, где и в помине не было ни подлости, ни уж тем более никакого предательства, а была лишь обыкновенная человеческая глупость Зоиного поведения, и вот на эту глупость обрушилось столько злобы?! Можно сколько угодно твердить о том, что надо уметь прощать, сколько угодно, но слово «прощать» означает лишь не желать кому-то зла, а Зоя ни в коем случае никакого зла и не желала ни Лене, ни Илье, но ничего не могла поделать с тем, что от злобной Ленкиной отповеди там, где можно было всего лишь посмеяться над Зоиной глупостью, вдруг омертвело и распалось в прах прежде жившее чувство глубокой любви к Лене, болезненного сопереживания за её несчастья, беды. Смерть этого чувства не имеет ничего общего с пустым словом «прощать», которое никак не способно реанимировать умершую любовь, оно способно лишь создать видимость лёгких полуприятельских отношений, без глубины и глубокого сопереживания. Впрочем, ведь и Зоя в свою очередь могла бы просто посмеяться над Ленкиной злой отповедью, написать в ответ что-то вроде «Сердечный друг, уж я стара, Стара, тупеет разум, Лена (то есть, вместо «Таня»), А то бывало я востра…», но ведь и она не посмеялась, не нашла в себе такого задора, такого желания, такой отваги — переступить через Ленкин плевок, а потерять дружбу, как и любовь — проще некуда, но вот встретить в жизни единственного друга — огромная редкость, как и встретить любовь.