Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе

Рассветная жизнь Шанхая была полна удивительных событий. У отеля еще не было толпы и шли фешн-съемки. Босая девушка в белом платье шла по теплым лужам, с босоножками в руках и флером декадентской ночной жизни на лице. На набережной группа пенсионерок танцевала с красными веерами. В метро рабочие загружали апельсины в автоматы для фреша и плюшевых свиней в автоматы с игрушками. Под пафосным бутиком дорогих часов разворачивался придорожный рынок морских тварей. Продавец выгружал большого ската в тазик для белья, высыпал груду моллюсков прямо на застланный клеенчатой скатертью асфальт и любовно расставлял частоколы морских звезд на палках, пока не отвлекся на черепаху, удравшую между ведрами с рыбой на проезжую часть.

В парках мужчины выгуливали птиц. Клетки подвешивали в густых ветвях, и птицы громко и сладко пели, пока хозяева пили чай из термосов, оголив животы и отмахиваясь от жары утренними газетами. В беседке старичок пел нечеловечески гнусавым голосом, аккомпанируя себе на хулусы из тыквы, а две старушки с веерами роняли под эту песню слезы. На лужайках под медленную музыку и агрессивные выкрики из небольших приемников люди исполняли плавные движения тайцзы-сюань. Бездомные досыпали на лавочках под тихое шелестение ивовых метел дворников. Птицы заливались, перекрикивая приемники, колокольчики на тачках и протяжную жалобу тыквенной флейты.

Солнце поднималось вместе с шумом, будто регулировало саундтрек города: птиц унесли, хозяева ушли на работу, а звон колокольчиков заглушила атональная какофония дорог – гудки машин, грохот грузовиков, велосипедные звонки, визжащее сопрано дрелей поверх стаккато перфораторов и парящее над всем соло полицейской сирены.

Вместе с шумом повышалась и плотность населения. К тому времени, как я возвращалась в гостиницу на завтрак, толпа была уже на месте в полном составе. Лужи испарились, а съемочная группа спешно упаковывала ночной декаданс по клетчатым баулам. У стилистки сзади на футболке было вышито «Искусство – это либо плагиат, либо революция», а у фотографа на дождевике – «Мне уже все равно».

* * *

Каждый раз выходя из гостиницы и возвращаясь в нее, я проходила мимо огромной светодиодной богини Гуччи на фасаде шоппинг-молла. Она смеялась и купалась в золотом бассейне, осыпаемая лепестками небесных вишен. По вечерам на тротуаре под ней стоял старый китаец, естественно, с тачкой и продавал вонючий тофу – местное лакомство, источавшее такой невыносимый смрад, что я всякий раз переходила на другую сторону улицы. В этом был весь Шанхай. В городе будто работала машина времени, которая постоянно глючила между двумя режимами – прошлое и будущее. Вход в Эппл-центр охраняли каменные псы Фу, а лишь в сотне метров от неонового олимпа начинался потусторонний мир старого города: дряхлые двухэтажные дома, клубки проводов и старики, занятые традиционным времяпрепровождением шанхайцев их поколения – сидеть в пижаме на раскладном стуле и наблюдать, как мир проходит мимо.

В старом городе иностранец бросается в глаза, как тарантул на ангельском пирожном, и уже через пять минут я чувствовала себя представителем международного сообщества путешественников-вуайеристов – вздорных, поверхностных людей, которые по каким-то фривольным причинам вторгаются в рутинный уклад местной жизни своим праздно-любопытным носом.

Заглядывать во дворы было рискованно, потому что, может статься, это и не двор вовсе, а общественный душ, и там все голые. А может, там клуб: все набились в духоту, курят, машут руками и играют в маджонг, китайские шахматы или карты. А может, там дверь с охранным амулетом и одним кроссовком на гвозде посередине – стучите, мол, тапкой. А может, парт-ячейка, и там все тоже курят и машут руками, но про коммунизм. Или таки двор, где старики курят и машут руками вокруг боя сверчков. Люди бьются об заклад, а боевые цикады – насмерть.

Сверчки продаются тут же, в маленьких плетеных тюрьмах размером с детский кулак, и при приближении человека пронзительно орут из-за соломенной решетки, как пленные рабы-гладиаторы. А еще, возможно, там спят. В домах-клетушках душно, люди выносят кровати прямо на улицу и отключаются в измученных позах, с запрокинутыми головами, придушенные жарой и хаосом.

Согласно одному из китайских мифов, чтобы мир материализовался, бог хаоса Хуньдунь должен был умереть. И было это так. Хуньдунь жил посереди Нигде и представлял из себя шестиногую и двукрылую тушу без головы. По бокам Нигде обитали два богодракона. Они приходили к Хуньдуню в гости и очень его любили. Хаос умел хорошо танцевать, поил друзей чаем, в общем, был мил. В благодарность за гостеприимство драконы решили подарить ему лицо – просверлить в нем семь отверстий, чтобы он мог дышать, видеть, есть, слышать и обонять. Они проделывали по дырке в хаосе ежедневно, и на седьмой день Хуньдунь умер.

Этот миф используется для иллюстрации двух противоположных назиданий. Первое – о губительности благих намерений, а второе – о невозможности развития без насильственного вмешательства со стороны.