Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе

И действительно, спустя вечность фигура в красном пошевелилась. Спустя еще одну – будто проснулась и задвигалась. Задвигалась она так: встала на четвереньки и начала раскачиваться, сперва медленно, но постепенно ускоряясь. Ее движения из смутно неприличных сделались откровенно порнографическими и перешли в пароксизм то ли страсти, то ли страдания. Когда «невидимка», с которым у артистки случилась вся эта история, оставил ее в покое, она рухнула на пол и осталась лежать так, в изнурении.

Среди публики раздались нерешительные хлопки, но организаторы знаками дали понять, что рано – еще не конец. Ну разумеется. Все не может закончиться вот так. Пока неясно: это пантомима о жесткой дральне, после которой любовники изнурены, но довольны, или же «критическое высказывание» о сексуальном насилии.

Наконец художница поползла. Встала, пошатываясь. Уронила из-под платья трусы и исполнила с ними современный танец – металась по залу, каталась по полу, извивалась у колонны – пока не выкинула исподнее в публику. Трусы угодили на колени к мужчине крестьянского вида. Под одобряющие возгласы соседей обида на его лице переросла в растерянность, и он так и остался сидеть с трусами на коленях, не притрагиваясь к ним.

Художница тем временем доползла до стены, вскарабкалась по ней в вертикальное положение, и, словно из последних сил, помчалась через зал, отчаянная и простоволосая, пока наконец с разбегу не встала на руки у противоположной стены. Подол платья упал ей на лицо, обнажив перевернутое тело от ступней до груди. Чей-то маленький мальчик вскочил с места и, не веря своей удаче, радостно показывал пальцем, заливаясь смехом и сопротивляясь тянущим его вниз рукам.

Это и вправду была впечатляющая картина, потому что публике предстал сам «невидимка»: на обнаженном теле был нарисован красивый усатый мужчина. Голова его находилась как раз там, где должны были бы быть трусы, победно поднятые руки занимали площадь бедер, и в целом изображен он был так искусно, что создавалась оптическая иллюзия: не голая женщина стоит кверху ногами с опавшим на лицо подолом, а мужчина в красной юбке застыл у стены, воздев руки, словно бы вознося небесам благодарность за постигшее его приключение.

Я уж начала было надеяться, что это – таки счастливая история любви по согласию, в результате которой она высвободилась из патриархальных оков, символизируемых трусами, а он избавился от токсичной маскулинности, сменив пол, и, слившись в небинарного алхимического андрогина, они…

Но тут мужчина в красной юбке рухнул и снова превратился в поруганную, распростертую на полу женщину. Вышли расторопные люди, накрыли ее простыней и уволокли за ноги, как труп. Мальчик (который показывал пальцем) проводил тело встревоженным взглядом и пугливо сел на колени к матери. Я сделала мысленную пометку никогда не водить детей на перфомансы современного искусства. Даже не представляю, каким количеством вопросов забросали бы меня мои дети на подобном мероприятии. Какие отважные эти матери!

* * *

Не успела публика погудеть, как по бокам сцены зажглись софиты, спрятанные в пастях огромных драконьих голов – из тех, что используют на шествиях во время уличных карнавалов. На помост вышла сама Поэтесса. Даже не вышла – вплыла – в длинном белом платье, как царевна-лебедь. То ли в связи со сказочной ассоциацией, то ли из-за карнавальных голов, я приготовилась к танцу. Но вместо танца она приняла позу лотоса на краю помоста и медленно стянула лезвие с бечевки на шее, затем аккуратно засунула лезвие в рот и заговорила на китайском. Говорила она медленно, с запинками и паузами, сглатывая кровь и слезы. Зрелище было тяжелым: даже драконьи головы, казалось, еще больше выпучили глаза от ужаса и изумления.

Минни Маус (единственная из нас, кто понимал по-китайски) склонилась к Стиву и нашептала ему на ухо краткое содержание. Стив передал Хесусу, тот – Леону, а Леон – мне, будто мы играем в испорченный телефон, только вместо всякой смешной белиберды передаем друг другу на ухо смертельный приговор из фильма «Звонок».

– Она рассказывает историю шестилетней девочки, которую изнасиловал отец! – горячо прошептал мне на ухо Леон.

Я автоматом взглянула на девочку с двумя косичками напротив. Она лежала на животе, зачем-то засунув голову в рюкзак.

– Лезвие во рту делает ее речь шепелявой, как у ребенка, – продолжал Леон с воодушевлением. – Очень сильно!

Я кивнула. Не знаю, на чем он сидел, но даже в этом гиблом месте лучистая жизнерадостность не покидала его.