Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе

Поэтесса на сцене беззвучно плакала в паузе между репликами. В гробовой тишине было слышно, как девочка с косичками карабкается внутрь рюкзака, пытаясь залезть туда вся. Поэтесса вдруг встала на четвереньки, резко подалась вперед и затараторила втрое быстрее прежнего, громко выкрикивая единственное понятное слово – «папа, папа!» Девочка от неожиданности дернулась так, что рюкзак слетел у нее с головы и повсюду рассыпались фломастеры, желейные мишки и прочий детский скарб. Ребенок ерзал и озирался в позе испуганной белки, но никто не обращал на нее особого внимания, потому что в этот момент Поэтесса сползла с помоста и медленно выпустила лезвие изо рта. Оно упало на деревянный пол вместе с несколькими каплями крови.

Поэтесса еще какое-то время посидела над ним с опущенной головой. Аплодировать снова никто не решился. Когда она уплыла обратно за занавес, люди подходили, фотографировали крупным планом окровавленное лезвие и пару докатившихся туда фломастеров.

Потом публика разбрелась в поисках напитков и возобновила тусэ-мусэ под колготами. Призрак Поэтессы в белом окровавленном платье и с новым лезвием вокруг шеи переходил от одной группки к другой, благоговейно принимая то ли поздравления, то ли соболезнования. Из обрывков разговоров стало понятно, что никто из наших не собирался возвращаться в гостиницу – все шли еще и на афтерпати со звездами События и VIP-гостями. Перспектива меня омрачила, и я выскользнула на улицу покурить и мысленно сориентироваться, насколько это обязательная часть программы.

* * *

Я ожидала выйти в ночь. Мне казалось, я провела в багряном ущелье скорби целую вечность. На самом деле, шел «золотой час» фотографа: уходящее солнце умывало окна, тачки и котов мягким, рассеянным светом.

Улица была почти пуста. Только две девушки под желтыми зонтами у витрины напротив фотографировали экран, куда транслировалось изображение с камеры слежения, на котором они фотографировали себя, фотографирующих экран…

Мимо меня медленно прошаркал в гору жилистый дядька, толкая впереди себя инвалидную коляску, груженную каким-то хламом и огромным сверкающим диско-шаром. Местный Сизиф был в майке и спортивных штанах, а кепка и резиновые сапоги придавали ему особое сходство с плакатами про угнетенный пролетариат. Вид у него был загнанный. Рельефное лицо не выражало ничего, кроме тупой роботической необходимости толкать этот нелепый шар в гору. Я проводила Сизифа взглядом и уставилась ему в спину. Сзади на майке было написано: «Beauty dies in LSD orgy after sex with 100 men». Чувак, да ты на выставку зайди! Там красота как только не умирает. Впишешь свою версию в историю.

Мысленно я собирала эти английские надписи на китайских шмотках из преисподней, хотя и несколько стыдилась этого после выговора Принцессы про «такую европейку!» Но я ничего не могла с этим поделать: мозг автоматически считывал знакомые буквы в море иероглифов, и развидеть это потом было невозможно.

Вот бабушка, нагруженная пакетами из супермаркета и школьным рюкзаком, придерживает самокат свободной рукой, чтобы внука не сшибли в толпе. На ее персиковой футболке написано: «Eat shit and die». Свадебная съемка в парке. Новобрачные живописно целуются у заросшего лотосами пруда. За кадром лохматая ассистентка фотографа, словно паж, держит трехметровый подол свадебного платья. Я знаю, как она себя чувствует, потому что это написано у нее на платье-мешке и на лице: «Dead inside». Старушка – божий одуванчик переходит дорогу такими мелкими шажками, что возникает подозрение, будто она еще застала бинтование ног. На сгорбленной спине – «I’m high and you are still a cunt».

Поначалу я думала, что все эти вещи производит некто с особой ненавистью к китайскому народу. В конце концов, надписи исполнены без ошибок и обладают смыслом, в отличие от обычных «Wall terribly! Be dudious! Goto one peter have kitens with AIDS…» То есть, какая-то грамотная скотина тупо пользуется поголовным незнанием английского, чтобы удовлетворить свое мрачное чувство юмора, наблюдая, например, как папа ведет за руки двух нарядных маленьких дочек в белоснежных футболках, на которых среди рюшей и бантиков красуется «Fuck this life!»

Однако со временем, насмотревшись Прекрасного, я стала воспринимать это явление, как разбросанную по городу выставку стихийного народного концептуализма. Ну в самом деле, разве рабочий на стремянке, отпиливающий мертвые ветки платанов, не пытается сказать что-то миру своей ветровкой с надписью «Masturbate your way to success»?

А если этого Сизифа с диско-шаром зазвать сейчас в галерею и оставить там, среди феминистического искусства, разве он не станет «критическим высказыванием» об угасании блестящих игрушек патриархата, пока их медленно толкают в сторону свалки в нелепой инвалидной коляске?