Каждый за себя, а Бог против всех. Мемуары

Дитрих, мой отец, жил в мечтах написать большое междисциплинарное исследование, но так и не написал ни строчки. Однако эти научные штудии стали для него отговоркой, чтобы не работать и не зарабатывать своим трудом, как все. В каком-то смысле он оказался тотальным уклонистом. Следующим его женам тоже приходилось самим зарабатывать на жизнь и воспитывать детей. В городе жить он не хотел, предпочитал маленькие деревни в Швабии, а едва становилось достаточно тепло, отказывался также и от одежды. Я и в самом деле помню его в основном голым и загорелым, лежащим на балконе с книгой в руке и заточенным карандашом в зубах. Им он то и дело отмечал важные места. Его отец, мой дед-археолог Рудольф, тоже так делал. Почти все книги в его библиотеке были испещрены пометками и подчеркиваниями на полях, а в последние годы жизни, лишившись рассудка, он стал подчеркивать каждую букву, каждое слово, каждую строчку в книге, от начала и до конца. По своей специальности, биологии, отец никогда не работал, но самостоятельно изучил целый ряд других областей знания – историю, языки, психологию. Он сносно говорил по-японски, потому что интересовался дзюдо. Он выучился на эксперта по почерку и несколько раз действительно выступал в качестве свидетеля-эксперта в судебных делах. В те времена он был одним из немногих специалистов по неевропейским системам письма и однажды, например, правильно опознал арабского террориста, требовавшего выкуп за заложников, по написанному на арабском письму. Но работал он лишь урывками. При посторонних он мог восторженно распространяться о своем обширном исследовании, которое пока что держит под большим секретом, причем он говорил о нем так, будто оно уже закончено и нужно лишь внести небольшие исправления перед отправкой в печать. А ведь не было ни единой написанной строчки, ни слова. Это исследование оставалось исключительно плодом воображения, захватившего отца настолько, что он сам себе верил. То есть в этом отношении он был чистейшим фантазером. Однажды, когда отец гипнотизировал очередного посетителя мнимой дерзостью своего ученого предприятия, я шепнул ему на кухне: «Да ты же ничего не написал». Он ужаснулся, словно лунатик, вернувшийся с небес на землю, но минуту спустя продолжал говорить с гостем как ни в чем не бывало. Бывает, я сам испытываю такой же шок, когда кто-нибудь вдруг произносит название одного из моих фильмов. Действительно ли я сделал это кино? Может, я просто так долго себя убеждал, что сам в это поверил? А если такой фильм есть на самом деле, может быть, снял его вовсе не я, а какой-то незнакомец?

В ту пору, когда родился Луки, мы с Тилем некоторое время жили с отцом в Вюстенроте, потому что мама не могла больше нас прокормить. Она готовилась переехать с нами в Мюнхен, но у нее по-прежнему не было ни квартиры, ни работы. Вюстенрот – это климатический курорт неподалеку от Хайльбронна и Швебиш-Халля. Позднее, когда нам с Тилем пора было переходить в среднюю школу, мы снова жили с отцом. Мы провели там последние месяцы начальной школы, и нас потрясло, что нас дразнили за баварский диалект. Только там я выучил литературный немецкий – можно сказать, как второй язык. Баварский диалект был у меня настолько ярко выражен, что отцу поначалу требовался переводчик. Однажды, когда он фотографировал и поменял катушку с пленкой, я, восхищенный этим предметом, спросил его: «Мна-зять-тую-тушку?» Маме пришлось перевести: «Можно взять пустую катушку?» На вступительный экзамен в гимназию пришлось ехать из Вюстенрота на автобусе в Хайльбронн, причем и для брата, который хотел перейти в среднюю школу после пятого класса, и для меня – после четвертого – экзамен оказался настолько прост, что мы его почти не заметили. Но вообще для детей в этом возрасте сдача экзамена имела решающее значение для всей дальнейшей жизни – и я помню слезы других родителей и детей, которые провалились. Нас приняли в классическую гимназию Теодора Хойса в Хайльбронне, и сегодня я благодарен отцу за то, что он, сохраняя верность семейной традиции, настоял на том, чтобы мы выучили латынь и греческий. По возвращении в Вюстенрот он не без гордости пригласил нас в деревенскую гостиницу, где каждый из нас получил по яичнице-глазунье из двух яиц: кажется, это была первая глазунья в моей жизни. Хотя в Бергерхофе и держали кур, старый вспыльчивый фермер никогда ничего нам не давал. Моя мать спасла его от расстрела, когда американские солдаты нашли у него склад оружия, спрятанный под соломой, но даже ее он вечно гнал прочь, называя подлой свиньей и осыпая еще более страшными ругательствами.