Каждый за себя, а Бог против всех. Мемуары

До нашего переезда в Мюнхен мы побывали там лишь однажды. Вокруг вокзала в то время все было завалено обломками домов и мусором, а мы с братом здоровались с каждым прохожим на улице, как делали это на деревенской улице у себя в Захранге, – но тут прохожих были сотни. А еще в тот первый приезд мы с братом расстегнули ширинки наших кожаных штанов и помочились с края тротуара прямо на дорогу. И мать наша единственный, наверное, раз в жизни отвернулась от нас и сделала вид, будто нас не знает. Потом мы были у отца в Вюстенроте, а в это время мать нашла для нас жилье и перебивалась случайными заработками. Она работала уборщицей и вместе с подругой занималась чем-то вроде торговли вразнос. За городом, на вновь заработавшей киностудии «Гайзельгаштайг», они продавали статисткам нейлоновые чулки. Ее вела вперед сила воли, и со всем этим она управлялась без всяких жалоб. Довольно долго была домработницей у одного американца, офицера оккупационных войск, но позднее почти никогда не вспоминала об этом вслух. Мать убирала квартиру, стирала, готовила, и все это под непрерывные упреки офицерской жены. Еще она выводила гулять собаку, и иногда, когда в доме давали большой обед, хозяйка смахивала в миску объедки и совала ей: «Elizabeth, this is for the dog and for you» – «Элизабет, это собаке и тебе». Мать моя была женщиной храброй, я таких больше не встречал, и эта храбрость сочеталась с необыкновенной силой характера. Несколько лет спустя, когда мне было уже девятнадцать, а Тилю двадцать, у нас появился мотоцикл, и теперь какая-нибудь небольшая авария случалась каждую неделю. Однажды Тиля занесло на трамвайных путях и он плавно соскользнул под автобус, но всего лишь ободрал локти, а в другой раз я на проселочной дороге, съезжая с горы, слетел на повороте на гравий и приземлился на пашне. Тогда еще было не обязательно надевать шлемы. Вечно что-нибудь случалось, так что наша мать была категорически против мотоцикла. Она была в ужасе от мысли, что ей придется хоронить кого-то из сыновей. Для нас мотоцикл был «D’Maschin», «Махина» – с большой буквы. На «Махине» никто не «ездил», ее «драли». И пиво тоже не пили, с ним «воцаряли», добыв на кухне. Никто не ел шницели – это был шмат мяса, и его надо было «порвать». И спать не спали, а «дрыхли». Однажды вечером, после ужина, мать села и закурила сигарету. Всю свою взрослую жизнь она дымила как паровоз. Но тут она затянулась всего несколько раз и затушила окурок в пепельнице. И наотрез заявила, что мы должны продать мотоцикл, пора завязывать с этим, и новый тоже чтобы не вздумали брать. К слову, это была ее последняя сигарета. Больше она никогда не курила, и за неделю мы избавились от «Махины».