Они адресовали свое прошение Ферфаксу. Но несчастный генерал был не в состоянии рассматривать какие-либо проблемы, кроме своих. Теперь он редко присутствовал на заседаниях Совета офицеров, хотя там политика армии и государства формировалась. Отсутствие Ферфакса указывало на степень его растерянности. До похода на Лондон он – по крайней мере, была такая видимость – руководил действиями армии. И хотя позже генерал скажет, что его имя ставилось под каждым документом независимо от того, одобрял он его или нет, это заявление было менее чем искренним. Ферфакс был согласен со своими главными офицерами в отношении похода на Лондон; он не только подписал Ремонстрацию, но и написал к ней выразительное сопроводительное письмо в палату общин. И лишь после принудительной чистки парламента, акции, организованной Айртоном, о которой ему доложили слишком поздно, чтобы ее можно было предотвратить, между ним и Советом офицеров возникло настоящее, но все еще не выраженное словами несогласие. Но он, вероятно, продолжал обманывать себя, что планируемый судебный процесс над королем был задуман только как угроза, чтобы заставить его заключить такой мир, какой хотела армия. Во всяком случае, он молча согласился на все приготовления и строгую охрану короля. Критика неосведомленных роялистов и пресвитерианцев в его адрес была оскорбительной. Его имя соединяли с именем Кромвеля как архиврага монархии и установленного порядка. «Черный Том» и «король Нолл» разделяли почести как наследники Иоанна Лейденского, необузданного лидера мюнстерских анабаптистов, который ввел общность женщин и собственности и чье имя за последний век было синонимом необузданной свободы действий и общественной анархии. Такое злословие было крайне нежелательно для сторонника традиций и консерватора Ферфакса, который в своих действиях уж если чем-то руководствовался, то желанием сохранять контроль над своей армией и не допускать, чтобы более буйные ее элементы нарушали все границы. Но оскорбления от людей несведущих мучили его меньше, чем знание того, что многие из лучше информированных людей ждали от него какого-то решительного заявления или действия, веря в то, что он может и должен остановить ход событий. Из Парижа несчастная королева прислала достойное сострадания прошение ему лично, но ее мольбы едва ли могли взволновать его так же сильно, как письма протеста, которые он получал от людей доброй воли из Лондона.
Он не пробудился. Он оставался пассивным и явно уступчивым, в то время как армия (главнокомандующим которой он был) и палата общин (в которой он заседал) беспрепятственно шли к судебному процессу над королем.
Как сообщали, король по-прежнему был уверен в своем спасении, говорил о вооруженной интервенции из Ирландии и отдал приказ посадить дыни в своем королевском поместье в Уимблдоне. Но ничего, кроме блестящего и невероятного плана побега, поддержанного вооруженной интервенцией, спасти его теперь не могло.
Палата общин даже больше не рассматривала протесты в его защиту, каким бы ни был их источник. Французский резидент в Лондоне передал письмо от королевы, написанное в то же время, что и ее прошение, адресованное Ферфаксу. Она умоляла с неподдельной болью и в самых смиренных выражениях позволить ей приехать к своему мужу, находящемуся в таком тяжелом положении. Спикер принял письмо, но палата общин не позволила ему прочитать его.
Это было в некотором роде оскорбление французского резидента. Представитель короля Испании был более осмотрителен. И хотя роялисты и пресвитерианцы в равной степени торопили его вмешаться, он сказал им, что не имеет полномочий это делать без недвусмысленного приказа своего короля, и продолжал, как он это делал на протяжении всей войны, поддерживать осторожный нейтралитет, призванный умилостивить победившую сторону.
Шотландские представители в Лондоне, действуя согласно распоряжению, срочно присланному им из их парламента в Эдинбурге, подали решительный протест против суда над королем. Они утверждали, что два народа боролись со зловредной политикой короля как братья и союзники, но их декларированной целью было соблюдение законов, реформа религии и достижение «славы и счастья короля». Всегда было понятно, что «никакого вреда, ущемления прав или насилия не будет причинено лично его величеству, сама мысль о чем всегда была ненавистна королевству Шотландии».