Казна императора

Поручик покосился на угол мансарды, где им был проделан потайной лаз на чердак, потом на Седлецкого и прислушался. У дверей было тихо, да и вел себя гость вполне естественно. Больше того, не обратив внимания на замешательство хозяина, он устроился поудобнее и продолжил:

– Ты знаешь, Славик, уполномоченный, который в эту историю влип, мне сам рассказывал. Полковник, значит, как его задержали, вроде бы добровольно все бумаги выдал. Они – смотреть, а там и опись драгоценностей, и какой-то шифр, и карта без координат. Ну, в общем, – все, что искали. Они на радостях увлеклись, а полковник за наган, бах-бах и был таков.

– А ты, значит, сбежал подальше? – уточнил Козырев.

– Ну да! – с веселым смехом подтвердил Седлецкий. – За теми ценностями по всей Сибири охота идет, а тут на тебе!

– Ценности! – фыркнул Козырев – На что они? Хлеб нам нужен, а не камешки всякие…

– Это ты так рассуждаешь, а кое-кто сверху очень даже желает собрать таких камешков побольше… – Седлецкий посерьезнел и, не продолжая, спросил: – Слушай, а не отметить ли нам встречу?

– Да конечно же! – обрадовался Козырев. – Пошли в город! Здесь есть, где подзакусить…

– Не, не пойдем, – возразил Седлецкий и пояснил: – Сразу в буржуйских замашках обвинять будут, а мне тут завтра собрание проводить.

– Да? – пожал плечами Козырев. – А я, почитай, каждый день в ресторан хожу…

– Тебе можно, ты «спец»[31], – усмехнулся Седлецкий.

– Так, может, я хозяйке скажу… – предложил поручик.

– Сиди ты! – махнул рукой Седлецкий. – У меня баульчик с собой, а там… Сало! Такое, как помнишь, мне из дома присылали?

– Э-э-е, – покачал головой Козырев. – Так то из Привислинского края[32] было. А здесь, бывает, свиней и рыбой кормят…

– Да нет, это хорошее, – Седлецкий встал, взял оставленный у порога саквояж и спросил Козырева: – У тебя выпить найдется?

– А как же! – оживился поручик. – Спирт, медицинский.

– Тогда лады, – кивнул Седлецкий и, сдвинув подсвечники к краю, принялся раскладывать на столике дорожную снедь…

Когда было выпито «по первой» и спирт слегка ударил в голову, Седлецкий спросил:

– Ну а у тебя тут как?

Козырев сначала запил свою порцию спирта водой, потом отрезал розовый ломтик сала и только тогда, не скрывая пренебрежения, ответил:

– А, «краскомы»[33] они «краскомы» и есть. Всякие эти курсы школы не заменят и воспитания не дадут. Хотя, конечно, взводные их них могут быть хорошие…

Седлецкий снова разлил спирт, сам выпил, крякнул и, не прикасаясь к стакану с водой, подмигнул Козыреву:

– А нам, брат ты мой, другого от них и не надо…

– Не понял, – Козырев задержал руку с уже поднятым стаканом.

– А что тут понимать, – усмехнулся уже слегка захмелевший Седлецкий. – Мы с тобой, Слава, эсеры[34]. И стоим рядом. Только, как всегда в строю, один справа, это ты, а другой слева, это я. И потом, как только эта заваруха слегка утихнет, все станет на место, в том числе и твои «краскомы».

– То есть, – догадался Козырев, – мавр сделал свое дело…

– Именно так, – подтвердил Седлецкий.

– Боюсь, Владек, но, мне кажется, ты обольщаешся, – Козырев скептически покачал головой. – У нас здесь ходили упорные слухи, что там, в Москве, воцарились соплеменники Троцкого.

– Это есть, – спокойно согласился Седлецкий. – Только учти, я жил рядом с чертой оседлости[35] и хорошо знаю, что еврей еврею рознь, это первое. А второе, все эти инородцы: австрияки, китайцы и прочие там латыши нам только на руку…

– Как это на руку? – удивился Козырев. – Ты это о чем?

– А о том, – Седлецкий в упор посмотрел на Козырева, – что когда наш мужик получит землю и очнется от этого р-р-еволюционного дурмана, он поймет, кто есть кто, и тогда всех этих пришлых инородцев побоку!

Седлецкий замолчал, ожидая, что скажет Козырев, а тот только покрутил головой, улыбнулся, потом, не спеша, разлил остаток спирта по стаканам, и они, отлично поняв друг друга, молча чокнулись…

Признаться, с той странной варшавской ночи Тешевич Ирену так и не вспоминал. Больше того, его сознание словно напрочь отключилось от прошлого, а душа погрузилась в спокойное миросозерцание. Теперь поручик мог часами лежать на кожаной софе в бывшем отцовском кабинете, чтобы, бездумно глядя в окно, любоваться рисунком оконного переплета, зеленью листвы и просто голубизной неба.

А когда набегали тучи, накрапывал дождь или собиралась гроза, поручик натягивал на себя изрядно потертый плед, по-детски сворачивался калачиком и мирно дремал, продолжая подсознательно воспринимать окружающее. Из этого состояния его не могли вывести ни мелкие усадебные происшествия, ни обязательные визиты соседей-помещиков, ни регулярные доклады управляющего пана Вроны. Правда, время от времени на Тешевича словно что-то находило, и тогда поручик, сорвавшись с кушетки, обязательно уходил в лес. Там он порой забирался в такие дебри, откуда, казалось, и выбраться невозможно и где скорее можно было встретить не человека, а лешего…