Казнить нельзя помиловать

… Она с ума тогда сходила, и вся тусовка это знала. И удивлялись – что нашла она, всеобщая любимица, смешливая и отважная девчонка, в этом парне, за которым, помимо прозвища Сэм, прочно укрепилась кличка непечатная. Что нашла она, ветреная и веселая, в этом вечно мрачном пропойце? А нашла же, и готова была в огонь и в воду за ним идти, вот только не нужна ему была ни разу. Он за другой ухлестывал, а через неделю – за третьей, пятой, десятой, и девки вешались на него, как игрушки на елку… трахнул одну, другую, легко и просто, и без проблем. Наверное, Маринка пошла бы и на это, она на все согласна была, как собака бездомная, вымаливающая хоть кусочек ласки, если б кто-то – Джин слышал даже, то были питерские ребята – не прижал этого типа в тихом уголке к теплой стенке и не объяснил, что делать этого не стоит. Маринку любили многие, и многие жалели. Никогда больше – ни до, ни после – о таких методах в тусовке Джин не слышал. Свобода нравов – она везде свобода: ну, сбежались, ну, разбежались, кому какое дело, если все взрослые люди. Оказалось, не все так считали…

Впрочем, Маринка об этом, кажется, так и не узнала. Только что было потом, никто не знает. Пропала. Говорили, погибла где-то на трассе. Говорили, замуж вышла. Говорили, таки уломала этого хлыща. А оно вон как все получилось.

Джин – тогда еще Женька – и Маринка познакомились в далеком лохматом году, когда обоим едва стукнуло по восемнадцать. Они мотались по стране, зарабатывая на жизнь пением или случайными шабашками, на зиму оседали на вписках, и было время, Джин влюбился в нее со всем пылом тогдашних девятнадцати лет. Только вот Маринке в нем друг нужен был. Они пели в паре, читали на улицах стихи – свои и чужие, и ах как летела тогда земля, когда на рассвете бежали, хохоча, по сонным улицам, накрывшись от дождя одной курткой. Он готов был пылинки сдувать с нее, а она ускользала, смеясь, убегала, жила нараспашку, принадлежа всему миру, только не ему. Где оно, то счастливое время?

Кто знает, чем закончилась бы эта дружба, если б сырой ветреной ночью Джин не сорвался на трассу – неважно куда, лишь бы подальше от этого города, где для него – лишь дружба и теплый, ласковый, но не страстный взгляд. Это ее негромкое «Друг…» – больнее кинжала по горлу. Он сорвался и уехал, и четыре месяца мотался по стране, благо лето было… Крым – ах, как пахнут розы, но – без нее, север – тайга, показать бы – кому? А вернувшись, узнал, что она исчезла. Искал, пытался найти – не смог. Кто знает, чем закончилось бы это, останься он тогда. Думал – не любит, только жалеет. А этого, который экономист, – его она любила ли? Дурак, дурак…

– Как ты живешь? – спросил Джин осторожно и ласково.

– Хорошо живу, – ответила она, и по глазам видно было – не врала. – Нет, правда. У меня есть дом. Есть доченька. Есть человек, который меня любит.

– А ты – его?

– А я… не знаю. Наверное, теперь – да. Я благодарна ему очень, за все. За то, что вытащил…

– Господи, Маринка, откуда вытащил? – не выдержал Джин. – Я же помню, какая ты была – всему миру хозяйка. А теперь сидишь…

– Нет, Женька, – она назвала его давно забытым именем. – Это все не так уж важно…

– А что важно тогда, что?

Она смотрела на него, словно мать на глупого ребенка.

– Жизнь. Знаешь, я Дарью тяжело носила, и, когда рожала, чуть концы не отдала. Вот тогда и поняла – в жизни есть так много всего… А мы заперты каждый в своей свободе – как в клетке, и презираем тех, кто живет иначе. Как же, ведь мы правы, мы лучше всех, а они мещане… А у меня здесь первый раз за много лет своя кровать. И кухня – своя, и чашки. И красивые полотенца. Я сроду не думала, что это так важно для меня… помнишь же – есть крыша, и ладно, лишь бы жить не мешали. А это, оказывается, так здорово. Мы думали, что деньги – это пыль, а…

– Деньги делают рабом, – прошептал Джин. – И быт – тоже.

– Деньги, наверное, делают рабом, – согласилась Маринка. – Только пусть я буду рабом, но буду знать, что мой ребенок будет расти в тепле и сытым. Ты знаешь, как она задыхалась? Знаешь, сколько врачей нам пришлось пройти, в скольких больницах полежать? А каждой последней техничке сунуть надо, чтоб вовремя в палате помыла, и медсестрам – обязательно, чтоб не больно уколы делали. А лекарства… А это наше гнидское, гадское отношение, когда ты всем должен и ни на что не имеешь право, когда твой ребенок не нужен никому, никому на свете, кроме тебя…

Глаза ее заблестели, она отвернулась.

– Прости, – сказала глухо. – Сорвалась. Думала, уже заросло, а вот…

– Извини, – тихо проговорил Джин.

– Ладно, проехали. Наливай себе еще чаю…

– Кружки-то какие, – пробормотал он, осторожно держа маленький заварник.

Она кивнула.