Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Антология

Таким образом, в Москве обнаружилась внезапно «двойная крамола» — готовившийся побег поляков и «тайное общество» в университете — и все это на фоне событий в Польше. Разумеется, это было более чем достойно внимания III Отделения. Под его надзором начала работу следственная комиссия во главе с московским генерал-губернатором Д. В. Голицыным; материалы следствия копировались и отсылались в Петербург. За ходом следствия пристально следил сам император. Назначенный затем военный суд вынес чрезвычайно жестокие приговоры (четвертование, «расстреляние», повешение), но император приговоры смягчил: Сунгуров, Гуров и некоторые из поляков были приговорены к ссылке в сибирскую каторгу, студенты отправлялись на Кавказ.

Сорок лет спустя после событий, перевернувших всю его жизнь, Костенецкий оставался как бы в недоумении. «В самом ли деле существовало в России какое-либо тайное общество, к которому принадлежал и Сунгуров, желавший увеличить его другими членами, или это была только выдумка, быть может с другою какою целью? До сих пор это для меня — тайна <.. > Насколько я понял Сунгурова, он решительно не был из числа людей, готовых жертвовать всем за свои убеждения. А если он не был в душе революционером, то чем же он мог быть иным, как не полицейским агентом?»704 В заключение Костенецкий высказывал надежду, что где-нибудь в архивах пылится дело, которое сможет в будущем пролить свет на всю эту историю.

И действительно, в начале XX в. следственное дело, заведенное в III Отделении, оказалось в руках М. К. Лемке, историка общественного движения, первого публикатора герценовского наследия. Фрагмент «Былого и дум», посвященный Сунгурову, был ему, конечно, известен, так же как, очевидно, и воспоминания Костенецкого. Неизвестно, к какому выводу он пришел, познакомившись с самим делом, но что-то помешало ему вписать этот эпизод в историю революционно-демократического движения. Он не стал использовать материалы следственного дела сам, а передал их начинающему исследователю, только что окончившему историко-филологический факультет Петербургского университета, Борису Эйхенбауму. Последний и опубликовал в 1913 г. обзор материалов дела705, что положило начало историографической разработке сунгуровской истории.

Эйхенбаум вернулся, по существу, к позиции Герцена, сочтя, что никакого общества не было, а было всего лишь определенное умонастроение. «Образование кружков, философских и политических, было модой времени, а разговоры о „конституции" — его атмосферой». Поэтому все следствие представлялось молодому Эйхенбауму «нелепым»: «В нем нет ни одного политического деятеля, нет „лагерей", нет борьбы и геройства». «В этой нелепости, умышленности процесса вся типичность его. В нем мы чувствуем уже нелепость будущих арестов Герцена и Огарева и всю линию николаевских процессов, которыми правительство мстило за минуты страха при бунте декабристов». Следствие так и не выяснило, «существовало само это тайное общество, был ли Сунгуров преданным членом его или человеком совсем иных склонностей».

Таким образом, Эйхенбаум уклонился от жесткой идеологической оценки роли Сунгурова, предложенной Костенецким — либо революционер, либо полицейский агент. Революционером, по мнению Эйхенбаума, «он не был наверно (курсив Б. Эйхенбаума. — Е. М.) — слишком странно его поведение и на следствии, и на суде». Подтверждая факт доноса Сунгурова на поляков, ученый ограничился следующим предположением: «Возможно, что Сунгуров не собирался быть профессиональным шпионом <.. > а просто любил поговорить о политике, но, увидев, что дело зашло далеко и что ему грозит опасность, решил спасаться и не успел»706. И заключил, что «вопрос о личности Сунгурова, о его истинных намерениях не может быть окончательно разрешен». Думается, здесь Эйхенбаум отчасти лукавил; возможно, ему было жаль портить нарисованный Герценом образ. Поэтому-то он и не стал приводить в своей публикации тексты, свидетельствующие о связях Сунгурова с полицией.

Работа Эйхенбаума появилась незадолго до революции. В советское время для Сунгурова открывалась дорога как минимум в жертвы режима, а как максимум в революционеры. Такая трактовка была востребована, к тому же продолжала действовать магия герценовского взгляда.

В многотомной «Истории Москвы» очень одобрительно отзывалась о Сунгурове и о нем самом М. В. Нечкина. Сунгурова она назвала «горячим и непрактичным конспиратором». Особенно воодушевил ее изложенный им «план вооруженного восстания»: «Рассматривая этот довольно детализированный замысел, нельзя не заметить в нем элементов нового, революционного мировоззрения». При этом Милица Васильевна сильно рассердилась на Эйхенбаума, который этого как раз не заметил и «не только проявил полную неспособность разобраться в документальном материале, предоставленном ему М. Лемке, но создал глубоко ложную концепцию, никак не соответствующую действительности». «Мы вынуждены, — прибавила она, — ссылаться на фактический материал его статьи, поскольку дела сунгуровцев не опубликованы»707.