Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Антология

Очевидно, во многом благодаря авторитету Нечкиной мнение о революционном обществе «сунгуровцев» стало общим местом в учебниках и коллективных монографиях. Да и не только в них. Даже исследователь, знакомый с документами, мог говорить о «кружке близких людей, связанных единством мировоззрения, который представлял собой зародыш революционной организации»708.

Есть, впрочем, и другой пример. Л. И. Насонкина в своей книге «Московский университет после восстания декабристов» решилась, не называя, правда, лиц, оспорить мнение, высказанное М. В. Нечкиной в «Истории Москвы». Подробно изложив следственное дело III Отделения, она пришла к однозначному выводу относительно Сунгурова: «Перед нами добровольный провокатор, который неудачно повел свои дела и понес очень тяжелое наказание»709.

В литературе и учебниках последнего времени можно встретить обе точки зрения о Сунгурове — как провокаторе и как революционере (последнее чаще всего с некоторыми оговорками). Из ряда учебников сведения о его кружке попросту исчезли.

Итак, то единство смыслов, которым, как показалось вначале, были пронизаны завещание Сунгурова-отца и посвященный сыну фрагмент «Былого и дум», было безнадежно потеряно. После известия о полицейских связях героя отпадает всякая охота спрашивать о чем-то дальше. В этом отношении наше сознание также идеологизированно: мы привыкли делить людей по «лагерям», на «наших» и «не наших». Парадоксальным образом это роднит «прогрессивных» дореволюционных, советских да и постсоветских историков с царскими следователями: тех тоже интересовала только политическая сторона вопроса.

Чтобы как-то уйти от этой привычной тенденции, я решила воспользоваться проектом исследования частной жизни, тем более что к Сунгурову-сыну привело меня завещание его отца. К тому же обращали на себя внимание некоторые странности биографии Сунгурова, отмеченные уже в воспоминаниях Костенецкого. Хотя бы то, что он был, «кажется», женат на собственной крепостной. Или что ближайший его сподвижник и компаньон был, опять-таки «кажется», его «побочным братом» (не ниточка ли к Петру Родионовичу?).

В моем распоряжении были воспоминания Костенецкого, отрывочные сведения по Кривцам и обширные материалы следствия. А что, если пересмотреть эти последние под другим углом зрения, не выискивая в них геройства или предательства, и попытаться понять не только «истинные намерения» Сунгурова, но и его умонастроение в целом? Не поможет ли это превратить плоское черно-белое изображение (либо революционер — либо агент) в объемное и цветное? Может быть, думалось мне, в ходе следствия всплывали некие детали, прежде всего бытовые, по которым можно что-то угадать, но мало интересовавшие тех, кто вел расследование.

Поначалу на этом пути меня постигло разочарование: подобных деталей обнаруживалось крайне мало. Причина, как выяснилось впоследствии, заключалась в том, что я начала с самого известного следственного дела, которое держал в руках Лемке, на материалах которого основана публикация Эйхенбаума и которое довольно подробно освещено Насонкиной, дела, заведенного в III Отделении? 10. С важнейшими документами его Бенкендорф знакомил императора, и они хранят на себе покрытые лаком карандашные пометки, сделанные четким почерком Николая. Понятно, что взгляд III Отделения был именно черно-белый: выяснялись исключительно «истинные намерения».

Но существуют еще два следственных дела. Одно из них отложилось в канцелярии московского генерал-губернатора, где расследование велось первые три месяцаї 11. Важнейшие документы действительно были скопированы для III Отделения, однако же не все: так, петербуржцев не стали подробно информировать о связях Сунгурова с московским обер-полицеймейстером, и прямые доказательства этой связи сохранились именно здесь. Вообще говоря, это не целое дело, а скорее его остаток (хотя «остаток» в 858 листов!): основную часть материалов комиссия передала в военный суд при московском Ордонанс-гаузе, который завершал следствие и выносил приговор. Вот в этом-то «военно-судном деле»712 более всего драгоценных для историка бытовых деталей. Они попадаются в приобщенных к делу документах, переписке, а также в «вопросных пунктах», собственноручно заполнявшихся подследственными.

Правда, сам Сунгуров крайне скупо сообщал не только данные об «обществе», но и любые сведения о себе. Имена его родителей ни разу не всплыли в ходе многомесячного следствия, он ограничился сообщением, что оба они скончались. Гусятников по делу вообще не проходил. Даже об имении своем Кривцы, где он вырос и впоследствии подолгу жил, Николай поначалу не упоминал, а говорил только об имении в Арзамасском уезде (оно было всего за год до ареста приобретено и тут же заложено). В общем, он довольно успешно «прятал концы».