Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Антология

Возвращаясь в Москву, он ввязался в историю, помогая приятелю выкрасть дворовую девку, и некоторое время находился под следствием. Приехав в столицу летом 1829 г., Гуров тут же отправился в Кривцы к Сунгурову, чтобы поведать ему о своих злоключениях. «Узнав добрую и благородную его душу, я согласился на предложение его остаться у него до определения моего в университет». Определение опять-таки несколько затянулось: сначала он сопровождал Николая в поездке к брату в Умань, а следующей осенью помешала начавшаяся в Москве эпидемия холеры. Лишь в январе 1831 г. Гуров определился в университет — вольнослушателем на политическое отделение. Он продолжал жить в доме Сунгурова и на его средства.

Чрезвычайно общительный, Гуров, по отзыву Костенецкого, отличался «безрассудной болтливостью», был «большой весельчак, шутник до сквернословия, и пописывал стишки самого вольного содержания»? 16. В деле сохранился образчик таких стишков под названием «Небесное ликованье», подписанных (на всякий случай, наверное) «А. Пушкин» (А, л. 14–17; С, ч. 1, л. 204–205). «Однажды Бог, возстав от сна, / Курил цыгарку у окна /Ис высоты необозримой / Он в телескоп на мир взирал». Сюжет состоит в том, что Создатель влюбляется в некую Дуню и, чтобы соблазнить ее, устраивает на небесах пир, естественно скрывая это от «злой жены» Марии («кутьи прокислой»). На пиру Бог «наклюкался» так, что чуть не свалился с небесного престола. «Как говорится, со всех ног / С припрышкой дернул плясовую. / Туда, сюда брада виляет, / Гримасы делает лицом». Окружающие «поют ему чару» («пить чару, допивать чару Саваофу что Дементьичу»), Бог дает херувимам «на водку» и т. д. Любопытно, что эти стихи, как «самые гнусные и богопротивные, означающие в высочайшей степени безнравственность сочинителя» (А, л. 13 об.), инкриминировались Гурову наравне с организацией общества.

Очевидно, что Гуров был гораздо простодушнее Сунгурова и находился под его влиянием. Последний в этой паре безусловный лидер — не только по своей реальной роли «благодетеля», но и психологически. Сунгуров вообще обладал, видимо, определенной харизмой, умел вызвать к себе доверие, произвести впечатление. Так, согласно показаниям одного из свидетелей, приехав во вновь приобретенное арзамасское имение (чтобы, как мы помним, заложить его втайне от кредиторов), он посетил церковь, затем долго и хорошо говорил с крестьянами. Речь он вел о нравственности. Многие плакали (С, ч. 2, л. 232).

Арестованные, Сунгуров и Гуров вели себя совершенно по-разному. Гуров, вначале утверждавший, что целью его и Сунгурова (который «действует как благородный сын Царя и Отечества») было «открыть» общество правительству, внезапно раскаялся, покушался на самоубийство, страстно и многоречиво обвинял во всем Сунгурова: «Сунгуров, когда я к тебе приехал, сердце мое не было так развращено! Ты меня употреблял своим гнусным орудием <.. > Ядовитые разговоры твои, прикрытые любовью к Царю и Отечеству: вот моя погибель! Радуйся, убийца, радуйся: Там отдадим отчет оба!» Или: «Я преступник! Свершите надо мной казнь и казнь ужасную, дабы она служила всегдашним примером и чтоб дети, слушая оную, содрогались — я сего достоин!» — и далее в таком же роде. Затем (возможно, Сунгуров смог каким-то образом повлиять на него) он отказался от этих обвинений, снова называл Сунгурова благодетелем, говорил, что показывал на него «в беспамятстве и испуге». При этом впал уже почти в безумие: говорил «с сильным исступлением и криком», «с сильным телодвижением» и, по заключению врача, обнаруживал «нервическую слабость, как обыкновенно случается от страха» (ср. С, ч. 1, л. 61, л. 641 и след., л. 687 и след.; ч. 2, л. 86 и след., л. 132 и след.; ч. 3, л. 185 и след., л. 197 и след.).

Сунгуров, несмотря на неожиданно неудачный для него ход следствия (о чем ниже), показаний своих почти не менял и присутствия духа не терял, до конца придерживаясь избранной тактики.

Несмотря на различие в характерах, приятелей многое роднило, в том числе страсть ко всякого рода «проделкам». Причем это не были только финансовые аферы, иногда это бывали «бескорыстные шутки», далеко не всегда безобидные. Однажды в Кривцах приятели разыграли пожилого гувернера, дававшего им уроки французского. Они вызвали его в находившийся под церковью погреб, где хранились бочки с вином (символичное сочетание!). Когда он спустился к ним, они сидели там на песке, один в колпаке, другой в ермолке. «Вы видите перед собой двух разбойников, — сказал Сунгуров, — хотите ли быть нашим товарищем?» А Гуров пояснил, что можно составить себе капитал «граблением почты». Затем, достав кинжал, они заставили его выпить вина и поклясться, что он не выдаст их властям. Беднягу потом рвало от страха (он думал, что от яда) и «дрожали члены три дня» (С, ч. 2, л. 228).