Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Антология

Муханов в главном подтвердил показания подследственного, стремясь, однако, минимизировать свое участие в этом малоуспешном начинании (весьма знаменательно, что записка Сунгурова была собственноручно выправлена Мухановым и в таком виде включена в журнал заседаний комиссии — В, л. 309). Муханов подчеркивал, что «дозволял» Сунгурову вступить в общество «с тем, однако ж, чтобы он других к сему не завлекал» и что тот не открыл ему полностью своего плана. Комиссия никак не зафиксировала своего отношения к «инициативам» обер-полицеймейстера и лишь постановила объявленные им сведения «иметь в виду».

После передачи дела в военный суд Сунгуров снова просил дать ему с Мухановым «личное объяснение», «где я надеюсь, что он припомнит, что я ему доносил все, что впоследствии показано» (С, ч. 3, л. 180). Прибывший все-таки в суд после долгих проволочек, Муханов заявил, что подтверждает свои показания следственной комиссии и «более ничего дополнить не имеет» (С, ч. 3, л. 287)719. Стремясь затушевать свое участие в делах Сунгурова, он, возможно, испытывал и некоторую неловкость перед своим «агентом». В III Отделении впоследствии позднее высказывались предположения, что именно Муханов устроил Сунгурову побег, оказавшийся, правда, неудачным (А, л. 449 и след.). А может, оно так и было задумано? От Сунгурова надо было теперь избавляться.

Но мы забежали далеко вперед. Вернемся в зимнюю тревожную Москву 1831 г. Холера утихла, но ожидались новые ее вспышки. Москва была полна слухами, которые казались неправдоподобными: восстание в Польше разворачивалось, русские войска были вынуждены ее покинуть, польский сейм объявил Николая I низложенным. Из показаний Сунгурова: «Живя в Москве с января сего года, вникая в суждения, в некоторые слухи столицы, я замечал в оных какую-то неблагонамеренность <…> везде судили о делах политических с большею пользою для царства Польского, нежели для блага всей России. Я решил отыскивать источник» (С, ч. 1, л. 187; ч. 3, л. 379 об.).

Именно в это тревожное время, если верить Сунгурову, у него состоялось несколько любопытнейших разговоров с прикомандированным к Муханову петербургским поручиком полиции А. И. Розе. Сунгуров дал комиссии не характерные для него, весьма распространенные и красочные показания о том, что впервые идею заняться «открытием обществ» подбросил ему именно Розе. Последний, пребывавший ко времени следствия уже в отставке, этого не подтвердил (В, л. 278 об.720), что, впрочем, естественно. И хотя нельзя с уверенностью утверждать, что показания Сунгурова не были вымыслом, каким-то продуманным ходом, мне кажется важным привести этот достаточно пространный текст.

Итак, место действия — гостиница Франсуа Бушара на Кузнецком, где Сунгуров и Розе оба квартировали и иногда сходились в общей комнате. Здесь-то первый разговор и начался. «Не могу твердо припомнить, в конце ли генваря или в феврале месяце с. г. разговаривал я с Розе о делах польских <.. > Он мне сказал, что это русская штука. Я заметил сие слово, и после, когда он пришел ко мне, я просил его объяснить, что значило, что он говорит, что это русская штука, в ответ получил, что нельзя сего всем сказывать; хотя я его уверял, что он мне может без опасения все открыть, но на сей раз он мне ничего более не сказал, как нашепнул, что тут действуют большие русские господа.

В последствии же времени <.. > он мне говорил однажды, почему я не заведу у себя вечеров, чтоб у меня съезжались играть в карты, на что я отвечал, что и ныне почти не играю и даже скучаю, когда принуждают играть. Он мне сказал, что в это время нужны друзья, а карты и доставляют их, я же ему отвечал, что не люблю, коль я знаком, он сказал, надо держаться русской пословицы, не ищи ста рублей, а ищи сто друзей, чем наш разговор и прекратился. Причем он мне сказал, что ему некогда и что он получил письмо от Бекендорфа721, на которое ему надо отвечать.