Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Антология

Между тем «кредитные дела» Николая запутывались все больше. Среди его кредиторов встречаются люди самых разных «состояний» — собственные крестьяне, гувернер, цеховой, гимназический учитель, даже французский консул! Ко времени ареста долги его частным лицам составляли, по разным данным, от 40 до 80 тыс. руб. При этом он и сам ссужал деньги, производя, по его собственному выражению, «некоторый оборот». Так, по его словам, 30 тыс. руб. должен был ему его собственный брат.

Летом 1830 г. была проведена афера с залогом имения в Арзамасском уезде (С, ч. 3, л. 290 и след.). Приобретенное неизвестным образом (вряд ли в таких условиях могла идти речь о покупке, возможно, это было какое-то наследство) имение было сразу же заложено втайне от кредиторов. Чтобы сохранить тайну, пришлось сделать это не в Москве, а в Петербурге. Под залог имения было получено 72 тыс. руб. Сунгуров намеревался расплатиться с долгами и завести «фабрику»: возить песок в Коломну для строительства дороги (С, ч. 2, л. 232).

Ни с тем ни с другим он, однако, не спешил. Вместо этого он с семейством (к тому времени родился еще один сын) поселяется в Москве и нанимает квартиру на Кузнецком мосту в доме Бекерса. В том же доме находилась известная «ресторация» Франсуа Бушара и его гостиница; Сунгуров ссудил Бушара деньгами, «чтобы барыш был общий», но свое участие в деле скрывал (С, ч. 1, л. 572; ч. 2, л. 195).

Устроились Сунгуровы роскошно, заняли весь бельэтаж. Денег не жалели: сделали книжные шкафы из красного дерева, наняли гувернантку для детей. Кредиторы, правда, продолжали беспокоить хозяина и здесь. Гиляревский, например, безуспешно пытавшийся вернуть свои деньги, рассказал, что «был у него в доме Бекерса и смеялся, что он Транжирин, потому что не по состоянию занимает такую дорогую квартиру» (С, ч. 1, л. 430 об.).

Вот каким впервые увидел Сунгурова познакомившийся с ним в то время Костенецкий: «Мущина лет тридцати (ему было 26. — Е. М.), маленького роста, блондин, с быстрыми, вечно бегающими глазами, закрытыми золотыми очками714. Он имел жену, женщину еще молодую, но простую и необразованную, кажется, бывшую его крестьянку, и двух малюток мальчиков. Квартира у него была большая, хорошо меблированная; жил он очень прилично, имел хороший стол, экипаж, прислугу, всю обстановку, обнаруживавшую в нем богатого и порядочного человека, которая в глазах неопытного и мало знающего свет юноши придавала ему особенную важность и значительность» 45.

В качестве то ли родственника, то ли компаньона в доме жил Федор Гуров. К фигуре этого ближайшего приятеля Сунгурова (друзей в полном смысле этого слова у него, судя по всему, не было) стоит присмотреться. Она высвечивает облик самого Сунгурова — контраст характеров только подчеркивает некое глубинное сходство.

Однокашник Сунгурова по Благородному пансиону, Гуров, как выяснилось, «побочным братом» его вовсе не был. Хотя на первый взгляд их родство выглядело правдоподобно: фамилия, звучащая как «усеченный» Сунгуров, и одинаковое отчество. Однако Гуров имел собственного отца, владевшего на Тамбовщине небольшой деревенькой, которая была ему пожалована Павлом I за службу в Гатчине в казачьем конвое. Скорее всего, игра в «побочного брата» началась еще в пансионе. Сунгуров, по словам Гурова, «часто так дурачился» (С, ч. 2, л. 72).

Биография Гурова (наиболее подробный рассказ его о себе см.: С, ч. 1, л. 57 и след.) напоминает сунгуровскую отсутствием внятной «линии жизни». Обучавшийся в частных пансионах в Тамбове и в Москве, он затем в течение двух лет был воспитанником Благородного пансиона. Не окончив его, по внезапному порыву он уехал домой, но вскоре снова вернулся и поступил в университет. Здесь он обучался немногим более двух лет. После смерти императора Александра Гуров университет оставляет — «по смутным в то время обстоятельствам, где крамольники хотели потрясти веру и царство» — и вступает в военную службу, в школу подпрапорщиков.

Служил Гуров в Могилеве. По случаю проезда через Могилев Николая I он сочинил стихи: «Воспой на лире сладкозвучной / Для россов ясную зарю / Племен славян благополучных, / Покорных мудрому царю» и т. д. (С, ч. 4, л. 62). «Стихи в сущности не заключали ничего изящного и были слабы в отношении к чувствам моим». Прочесть стихи самому императору не удалось, но их выслушали офицеры, и начальник штаба расцеловал за них Гурова («это первое в жизни моей торжество, которым я наслаждался в живейшем удовольствии в душе моей»). Вскоре, однако, его одолела «почечуйная болезнь» (геморрой), и, «гонимый судьбою», он подал в отставку, о чем впоследствии сожалел. При этом он оказался еще и в долгах, которые пришлось оплатить его далеко не богатому отцу. Платить же за обучение в университете, куда сын снова надумал возвратиться, он не был в состоянии, и Гуров решил устроиться на казенный кошт.