Казус. Индивидуальное и уникальное в истории. Антология

Другая «шутка» заключалась в том, что было подделано письмо из действующей армии о гибели якобы брата Сунгурова Александра. В Кривцах было устроено отпевание «погибшего». «Сунгуров со смехом рассказывал о плачущих крестьянах во время слушания панихиды о брате его» (С, ч. 2, л. 86, 275).

После того как обрисовался образ жизни Сунгурова, можно попытаться вписать в эту почти никому не известную частную жизнь тот ее эпизод, который сделал нашего героя персонажем Большой истории. Как представляется, мнимая организация «общества» смотрится вполне органично в череде других его начинаний.

Прежде всего отметим, это был именно кратковременный эпизод. Всего за несколько месяцев до того, летом 1830 г., все помыслы приятелей были устремлены на то, как бы «провернуть» дело с залогом имения. По словам Гурова, «в то время мы и не думали об открытии обществ» (С, ч. 1, л. 389 об.). Затем устраивались в Москве, а осенью началась холера, и пережидать ее снова отправились в Кривцы. Здесь опять проявилась какая-то бесцельная, игровая активность «братьев» (силы свои приложить им было явно не к чему). Кругом были кордоны. Пошли разговоры о том, что «ложные лекаря» отравляют будто бы вино и воду, что «в кордонах нечисто», что «войско польское скоро придет для обложения Москвы и содержания кордонов» (восстание в Польше уже началось). Гуров «решился пожертвовать жизнью для блага общего» и, переодетый в мужицкое платье, вместе с одним из крестьян Сунгурова пробрался за деньги через цепь (вот она где, нечистота-то кордонов!). Ничего интересного для себя они не обнаружили (С, ч. 1, л. 59; ч. 3, л. 403 об.).

В Москву вернулись только в январе 1831 г., Гуров стал посещать университет. «Переселившись с семейством Сунгурова в Москву, — повествует он, — мы часто говорили между собою, что если бы государь удостоил нас своею доверенностью, то мы могли бы быть полезными Престолу и Царству», однако мысли эти «улетели вместе с днями». Но вот однажды Гуров принес из университета известие о «маловской истории» (студенты «зашикали» нелюбимого профессора и заставили его покинуть аудиторию). Это «возбудило в нас с Сунгуровым желание открыть что-нибудь важное».

Думается, он верно передал спонтанность возникшего намерения «открыть что-нибудь важное». Казалось, приятелям представилась возможность еще одной проделки. Ведь и в прежних проделках нередко присутствовало стремление «сделаться знаменитым», обратить на себя внимание властей, по возможности и обогатиться. Уговаривая Поллоника вступить в общество, Сунгуров и Гуров сулили ему «и достоинство большое, и богатство, и славу» (С, ч. 1, л. 21); те же цели манили, очевидно, их самих. По признанию Гурова (С, ч. 1, л. 687 об.), он «желал бы сравниться» с Шервудом — тем унтер-офицером, который в свое время сделал Александру I донос на будущих декабристов и был осыпан милостями.

Здесь нужно, наверное, прояснить вопрос о том, как могли возникнуть связи Сунгурова с полицией. Со страниц дела он предстает следующим образом.

В первых же показаниях комиссии Сунгуров заявил, что он действовал с ведома и даже по прямому поручению московского обер-полицеймейстера Муханова и что свой донос на польских офицеров сделал именно ему (С, ч. 1, л. 160). Сунгуров очевидным образом ожидал, что Муханов, входивший в следственную комиссию, разъяснит ей эти обстоятельства и дело примет благоприятный для Сунгурова оборот. Возможно, Муханов так бы и поступил. На следующий же день после доноса Сунгурова он попытался устроить, чтобы следствие вела только полиция — «ибо как самый источник открытия заговора, так и те лица, которые для сего употребляются, не должны быть обнаружены» (В, л. 2). Однако донос Поллоника командиру московского округа корпуса жандармов717 смешал эти планы: в ситуацию вмешалось другое, всесильное ведомство, с которым к тому же у московского обер-полицеймейстера были не лучшие отношения. Поэтому Муханов предпочитал отмалчиваться, Сунгуров же явно нервничал и пребывал, как было замечено, «в замешательстве».

Когда же после трехмесячного следствия комиссия объявила его законченным, Сунгуров снова поднял вопрос о своем «сотрудничестве» с Мухановым (В, л. 297–297 об.; С, ч. 2, л. 447; ч. 3, л. 385 и след.). Он подал записку, где добавил многие подробности и, в частности, тот факт, что после ареста поляков просил обер-полицеймейстера задержать и его самого на короткое время, «дабы он еще лучше мог действовать, как человек, замеченный с худой стороны правительством»71_8.