Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории

Российские читатели XVIII века изучали картины величия и кризиса республик, написанные Ливием и Тацитом (пусть зачастую и в передаче Фенелона), столь же внимательно, как английские читатели XVII века. Однако прагматика этого изучения была чрезвычайно различна. Согласно Скиннеру, «неоримская теория играла центральную роль в пропаганде, которую организовало в свое оправдание новое правительство», провозгласившее после казни Карла I в 1649 году Англию «республикой и свободным государством». Ведущие идеологи кромвелевской эры, такие, как М. Нидэм, Дж. Мильтон или Дж. Харрингтон (не говоря о менее значимых авторах), создали ряд сочинений, где «агитировали за республиканское устройство» [Скиннер 2006: 22–23]. Но в России XVIII столетия никто не вел открытых дебатов о пределах власти императора и о суверенитете представительных ассамблей! Античные сюжеты привлекали внимание в силу их всеевропейской популярности; они предоставляли возможность описать Россию в категориях греко-римской древности, эффектно уподобляя россиян римлянам и грекам. К примеру, на Морейской колонне, возведенной в Царском Селе в 1771 году и прославлявшей победы императорского флота, было высечено: «Войск Российских было числом шестьсот человек, кои не спрашивали, многочислен ли неприятель, но где он», – парафраз высказывания спартанского царя Агиса II, которое приводит Плутарх в «Застольных беседах» [Плутарх 1990: 297]. Используя для описания мощи и величия России греческие и римские примеры, отечественные авторы волей-неволей углублялись в историю о добродетелях, ведших республики к расцвету, и коррупции, грозившей им падением.

Греко-римская экземплификация (термин, предложенный С. В. Соколовым) позволяла выработать республиканскую модель применительно к самой Российской империи. К середине XVIII столетия утверждается взгляд на древний Новгород как на республику, причем республику, могущественную в военном отношении. Такое обнаружение в российской истории собственного республиканского прошлого, превратившееся в общее место уже к концу века, стало фундаментом для последующего развития республиканизма. Если Россия имела собственное республиканское наследие, то добродетель можно было восстановить; в центре внимания оказываются свойственная республикам военная доблесть, тираноборчество, гражданская бдительность и особая манера поведения (включающая подражание Катону вплоть до самоубийства). Важнейшими текстами, зафиксировавшими подобные сдвиги в российской политической культуре, стали «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева и в еще большей степени «Вадим Новгородский» Я. Б. Княжнина [Бугров 2013]. Ж. Гранай справедливо обращает внимание на важность «русской античности» для декабристов [Grandhaye 2012: 169–208]. Но верно и то, что складывание новой республиканской перспективы в российской историко-политической мысли позволяло преодолеть разрыв между добродетельным дворянством и остальным населением, обреченным на зависимость.

В. Л. Каплун в данной связи говорит об особом типе публичной культуры в России рубежа XVIII–XIX веков, основанной на интересе к античным образцам [Каплун 2007]; он также отмечает, что культура эта «является органической частью европейской традиции гражданского республиканизма» [Каплун 2009: 152]. Это в полной мере обоснованное заключение; мы, правда, не можем всецело приписать этот жанр именно публичной культуре; напротив, генезис интереса к античности связан был с придворной культурой, для которой он – по логике заимствования! – представлял собой мощный инструмент возвеличивающего сравнения. Каплун справедливо указывает на то, что республиканизм рубежа XVIII–XIX веков в России является не столько «идеологией», сколько «культурой»:

Культ античности в конце XVIII – начале XIX вв. охватывает практически все стороны жизни образованной российской публики – литературу, театр, живопись, архитектуру, искусство интерьера, садово-парковое искусство, моду и т. д. Но это увлечение греко-римской античностью затрагивает не только художественные жанры и сюжеты; оно активно проявляется и на антропологическом уровне норм, правил, ценностей и культурных практик социальных акторов [Каплун 2007].