Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории

Более точным, по нашему мнению, будет сказать: в российской культуре, включая и придворную, и публичную сферы, существовал устойчивый интерес к греко-римской истории и литературе, и вот этот-то интерес и стал важнейшим инструментом для формирования республиканской идеологии. Ведь примеры из античной истории легко могли обретать смысл и в абсолютистском контексте, а само по себе восхищение героями Плутарха еще не влекло за собой республиканской политической мысли. Иными словами, хотя в основе генезиса российского республиканизма лежала своеобразная имитация, республиканская манера политической мысли и речи возникала в тот момент, когда имитация превращалась в анализ.

Культурные модели, о которых говорит – ссылаясь на Ю. М. Лотмана – Каплун, могли стать основанием для широкого спектра поведенческих стратегий – например, для неостоицизма, или пресловутой модели поведения Горация. Некоторые из этих стратегий были республиканскими. Но все же республиканской манерой мы считаем не простое восхищение добродетелями Цицерона или Сципиона и даже не ту идею, что добродетели доступны лишь свободным людям, а не рабам. Все эти культурные стратегии были в полной мере совместимы с абсолютистской манерой рассуждения. Ключом к формированию республиканской политической мысли был анализ добродетели в категориях расцвета / упадка, исключавший, с одной стороны, веру в чудо и Провидение как факторы российской истории, а с другой стороны, резко отличавшийся от разнообразных неостоицистских направлений, получивших распространение со второй половины XVIII века.

Поэтому мы не можем согласиться с Каплуном относительно того, что республиканская культура, основанная на интересе к античности, была насильственно сокрушена репрессивными действиями Николая I [Каплун 2009: 152]. По нашему мнению, республиканская традиция в России подверглась тому же процессу, что и в Европе. В объяснении упадка республиканской политической мысли в XVIII–XIX веках Скиннер вполне солидарен с Пококом, рассуждая, как в XVIII столетии трансформация добродетели в утонченно-цивилизованные манеры покончила с неоримской теорией:

С распространением в начале XVIII века среди буржуазии придворных манер добродетели независимого провинциального джентльмена стали выглядеть неуместными и даже враждебными утонченной и коммерческой эпохе. Герой неоримских теоретиков стал выглядеть не прямодушным, а грубым и неучтивым; не прямым, а упрямым и сварливым; не стойким, а бесчувственным [Скиннер 2006: 42].

Перед натиском коммерческого общества республиканская добродетель не могла устоять [Honohan 2002: 78–80].

Тем более чувствительной эта трансформация оказалась для добродетельного гражданина-дворянина российского XVIII века, стремившегося к общему благу, которое – как беспрестанно повторяли при императорском дворе – заключалось именно в вестернизации, в преображении старой России в новую[591]. То, что в одном контексте считалось главной угрозой добродетели, в другом расценивалось как новые манеры, к которым нужно стремиться. Добродетель понималась одновременно и как совокупность выдающихся гражданских качеств, и как способность овладевать западными манерами и техниками. Отечественная политическая мысль второй половины XVIII века совершала маятниковое движение между классической добродетелью Фенелона и коммерческими идеями Монтескьё [Бугров, Киселев 2016: 207–270]. А потому коммерция и роскошь в одном случае оказывались каналом коррупции, а в другом – знаком принадлежности России к кругу «цивилизованных» государств.

Н. М. Карамзин в «Письмах русского путешественника» (1791–1792) критиковал революцию во Франции, ссылаясь на «историю Греции и Рима»: «Народ есть острое железо, которым играть опасно, а революция отверстый гроб для добродетели и – самого злодейства». Путешественник, впрочем, разделял вестернизаторский, прогрессистский подход и связывал добродетель с постепенным просвещением, с овладением новыми манерами и нравами: