Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории

Под давлением разных форм историзма политический язык добродетели / коррупции пришел в упадок. Тем более удивительно, что после Октября 1917 года этот язык продемонстрировал быстрый и впечатляющий расцвет. Как это стало возможным? Глоссарий расцвета / упадка сохранялся внутри прогрессистского нарратива как инструментарий, позволяющий описывать революцию как циклический процесс. Можно сказать, что революция заместила собой республику в качестве исторической модели; подобно тому как публицисты и идеологи конца XVIII века смотрели на историю Греции и Рима, большевистские теоретики интересовались историей Французской революции. Т. Кондратьева в классическом исследовании вопроса о «большевиках-якобинцах» говорит об «эмоциональном отношении к Французской революции, присутствующем в революционной ментальности, вскормленной на мифах, героике и пафосе, чьи корни восходят к детству, проведенному в среде, которую можно было бы упрекнуть в чем угодно, только не в безразличии к истории Франции XVIII в.» [Кондратьева 1993: 200]. Таким образом, большевизм интегрировал марксизм, вестернистский прогрессизм и – что менее очевидно – республиканизм в эклектичную идеологию, которая определила судьбу страны в XX столетии.

Подобный взгляд открывал путь для большевистского взгляда на политику, который можно считать макиавеллистским – силой аналогии, разумеется, поскольку сами большевики не искали вдохновения в текстах флорентийца. Тем не менее определенные сходства можно обнаружить. Сходным вопросом задается, например, М. А. Юсим, наиболее авторитетный исследователь Макиавелли в России, находя, что сходства между Макиавелли и Марксом лежат «в освобождении науки, а точнее, истории от морализирования»:

И Макиавелли, и Маркс видели закономерность таких нравственных изъятий, которые обычно отдельные люди и сообщества предпочитают делать для себя, но не для других. Макиавелли говорил об изъятиях ради спасения государства и во избежание тех зол, которые влечет за собой его крушение, последователи Маркса фактически оправдывали изъятия, вытекающие из теории «классовой морали» [Юсим 2011: 445].

В отношении же связи Макиавелли и Ленина Юсим – не находя следов прямого влияния флорентийца на лидера большевистской партии – говорит о «принципиальной связи, которую <…> следует видеть и в их радикализме, и в пресловутом „якобинизме“ обоих, и, отчасти, в подходе к решению нравственно-политической проблемы» [Юсим 2011: 450].

Если Макиавелли и республиканцы Нового времени анализировали цикл жизни республики, то большевистские вожди анализировали цикл жизни революции. Еще до прихода к власти большевистские теоретики упрекали друг друга в непоследовательности и отступлении от принципов; после Октября весомость этих упреков выросла, а с началом открытой борьбы за власть в 1920‐х годах они превратились едва ли не в основное идеологическое оружие. Наиболее интенсивно глоссарий коррупции использовала оппозиция, прежде всего ее ярчайший лидер – Л. Д. Троцкий, который суммировал свои взгляды в знаменитой работе «Преданная революция: Что такое СССР и куда он идет» (1936). Этот труд можно сравнить со значением «Рассуждений о причинах упадка римлян» Монтескьё для республиканской традиции XVIII столетия: для поколений исследователей именно Троцкий стал эталоном использования глоссария добродетели / коррупции.

Напомним кратко основные риторические ходы «Преданной революции». С одной стороны, Троцкий использует здесь марксистскую риторику: «…Политическая борьба есть по самой сути своей борьба интересов и сил, а не аргументов» [Троцкий 1936: гл. 5]. Обращаясь к истории, он охотно использует концепцию цикличности революционного процесса [Медушевский 2001], приводит аналогии из французской истории: