Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории

Утопия <…> будет всегда мечтою доброго сердца, или может исполниться неприметным действием времени, посредством медленных, неверных, безопасных успехов разума, просвещения, воспитания, добрых нравов. Когда люди уверятся, что для собственного их щастия добродетель необходима, тогда настанет век златой, и во всяком правлении человек насладится мирным благополучием жизни. Всякия же насильственныя потрясения гибельны, и каждый бунтовщик готовит себе эшафот. Предадим, друзья мои, предадим себя во власть Провидению: Оно конечно имеет Свой план; в Его руке сердца Государей – и довольно [Карамзин 1964: 383].

Но уже после Провидения Карамзин все-таки вновь поминает древних римлян: «Новые Республиканцы с порочными сердцами! разверните Плутарха, и вы услышите от древнего, величайшего, добродетельного Республиканца, Катона, что безначалие хуже всякой власти» [Карамзин 1964: 383]. Итак, для критики революции Карамзин использовал как цивилизаторскую риторику, так и республиканский исторический анализ.

Позднее, в записке «О древней и новой России» (1811) он вновь ссылался на циклический ход истории: «Державы, подобно людям, имеют определенный век свой: так мыслит философия, так вещает история. Благоразумная система в жизни продолжает век человека, – благоразумная система государственная продолжает век государств; кто исчислит грядущие лета России?» [Карамзин 1991: 109]. Империи угрожает коррупция, однако добродетельный монарх способен ее побороть – в «Записке» назван целый ряд мер, которые могут этому содействовать. Одновременно Карамзин использовал всю убедительность прогрессистского глоссария, а также ссылался на Провидение, говоря об «отеческом правлении» и о монархе-суперарбитре, карающем порок и вознаграждающем добродетель.

Итак, добродетель, о которой говорит Карамзин, может быть выработана при особых социальных условиях – как особые качества дворян, призванных помочь государю управлять державой; она также может быть результатом прогресса нравов и распространения просвещения; наконец, она является универсальной и доступной каждому человеку, который может надеяться на воздаяние от царя и от Бога.

Рецепция античных исторических моделей была одним из факторов, повлиявших на формирование в середине XVIII века дворянской политической мысли, обосновывавшей исключительный статус корпорации «благородных» ссылкой на особого рода добродетель, которая формировалась благодаря особым социальным факторам. Российские авторы – такие, как М. М. Щербатов или Ф. Эмин, – задавались вопросом, как можно наилучшим образом выработать добродетель среди граждан. В поисках ответа они обращались к изучению античных исторических моделей, читали Фенелона, Монтескьё или самих римских историков. Однако республиканский анализ добродетели сталкивался с религиозным взглядом на добродетель как соответствие неизменному этическому идеалу, а также с вестернизаторской риторикой, в которой она трансформировалась в цивилизованность европейского толка. Эта концептуальная мозаика демонстрирует сложность адаптации республиканского политического глоссария в России.

III

Хотя уже к середине XIX столетия былой интерес к греко-римской образности оказался забыт российскими элитами, нельзя сказать, что вместе с ним канул в Лету интерес к риторике расцвета / упадка. Изменился фокус зрения. Когда-то авторы второй половины XVIII века, проводя исторические аналогии с античностью, искали пути для эффективной выработки добродетели и были озабочены поиском условий, при которых она будет успешно и надежно застрахована от коррупции. Теперь же римские сюжеты оказались отброшены на обочину. Проблема добродетели и коррупции, упадка и расцвета либо была присвоена растущим националистическим дискурсом, либо оказалась вытеснена прогрессистской риторикой.