Кембриджская школа. Теория и практика интеллектуальной истории

С точки зрения риторического репертуара книга «Государство и эволюция» написана на родственных, но разных и хорошо узнаваемых языках двух предшествующих исторических периодов. Во-первых, это язык позднесоветского марксистского экономического детерминизма, рассматривающего экономическую базу как фундамент, задающий жесткую логику политических и социальных явлений. При этом содержательно речь идет о существенной трансформации или ревизии историософии Маркса на основе мирового опыта развитых, развивающихся и социалистических стран ХХ века. Таким образом, точнее было бы говорить об особом «либеральном марксизме» Гайдара, в котором центральный вопрос о связи роли частной собственности и долгосрочного экономического роста радикально пересматривается. Однако этот позднесоветский марксистский язык дополняется и тесно переплетается со вторым четко локализуемым в истории языком и соответствующим набором идиом и аргументов – историософским языком перестройки, который утверждает возможность свободного исторического выбора пути из ограниченного набора альтернатив на подразумеваемом дереве исторических развилок, ведущих от основного прогрессивного пути в результате ошибок прошлого или призванных вернуться на него в ближайшем будущем. Мы также можем отметить влияние теорий модернизации, социологии М. Вебера и институциональной экономики второй половины XX века, ключевые аргументы которых полемически используются для коррекции марксистско-ленинского осмысления советского периода, но не представляют собой достаточно проработанного и узнаваемого языка[617]. Внутри этого набора идиом само публичное обсуждение понимается как предстоящий обществу выбор исторической альтернативы – существо политической дискуссии о прошлом и настоящем.

Преимущественное использование этих двух языков философии истории – во многом помимо воли автора – задавало репертуар возможных высказываний и фундаментальных допущений об истории и политике для решения риторических и политических задач «Государства и эволюции». Неомарксистский язык и подход к пониманию истории давал основание для объяснения и оправдания происходящего в терминах экономического детерминизма в перспективе тысячелетней истории. Напротив, историософский язык перестройки показывал возможности свободного воздействия на ход истории, понятые в терминах осознанного общественного выбора. По существу, перед нами – две принципиально различные и трудносовместимые идиомы необходимости и свободы, унаследованные от марксистско-ленинской диалектики истории, сочетавшей оба принципа [Kołakowski 2008: 262–267, 420–424, 464–474]. Политическая философия, некритически использующая эти два языка одновременно, становится попыткой принципиально неполной рефлексии над ограничениями и возможностями политического действия в современном для автора историческом контексте. При этом острая критическая рефлексия над формами воздействия российского общества на свое развитие в ХХ веке и полемика с ленинской интерпретацией управления историей через тотальный контроль над государством во многом задавала логику философии истории Гайдара и ограничивала спектр допустимых, с его точки зрения, решений. Ключевой задачей реформатора в этом отношении было ограничение роли государства как инструмента насилия над историей при сохранении фундаментальной веры в способность общественного выбора и, соответственно, сознательного коллективного воздействия на историю. Последующие политические и электоральные неудачи «Демократического выбора России» означали, что язык «исторического выбора» перестройки хотя и давал интеллектуальную надежду на альтернативу детерминизму истории, но уже не мог использоваться в качестве практического инструмента для убеждения оппонентов и консолидации элитной или электоральной поддержки. Однако эта относительная неудача сочетается с неожиданно точным историческим прогнозом Гайдара, данным в этом тексте.