Кенийские сафари

— Она говорит, что за такой хороший табак можно угостить гостя хорошей песней. Она велела принести ей пкан, — перевел Лерепоч и скрылся в хижине.

Вышел он оттуда с небольшим музыкальным инструментом — примитивным подобием гитары. Дека была сделана из грубо выделанной кожи, гриф — из лосиоло, волосяные струны крепились костяными кнопками. Покотский пкан был очень похож на музыкальные инструменты, виденные мною в Эфиопии.

Чепопкой подтянула струны, откинула голову и — о чудо! — из только что шамкавшего рта полились удивительные звуки. У старухи было глубокое контральто. Лицо певицы преобразилось, морщины расправились и у краешков запавших губ появилась лукавая задорная улыбка. Чепопкой то энергично Ударяла по деке, громко повторяя одно-два слова, то медленно перебирала струны, выводя задумчивую, монотонную мелодию.

— О чем эта песня? — спросил я у Лерепоча.

— Эта песня о том, как люди покот шли в свой нынешний дом на склонах Черангань с далекого севера, как они преодолевали бесплодные каменистые равнины, где гибнул их скот и умирали женщины, как в узких ущельях они сражались с подстерегавшими их там карамоджа, как мать покот подарила своим сыновьям гору Элгон, как более сильные племена изгнали их оттуда, как покот вновь отправились в большой путь и как после кровавых войн с туркана и масаями их усыновила Черангань.

— Что за слова повторяет Чепопкой каждый раз, когда бьет по пкану?

— Это названия рек, гор, ущелий, оазисов, где произошло то или иное событие. Она называет место, а затем рассказывает, что в нем случилось, — объяснил Лерепоч.

Чепопкой пела балладу о своем народе, насыщенную описаниями исторических событий, изобиловавшую географическими названиями. Память столетней старухи сохранила то, что не записано ни в одной летописи, то, чего так не хватает тем африканистам, которые сетуют, что «Африка не имеет истории» и что «прошлое многих кенийских племен нельзя восстановить». Но разве работа историка — это лишь толкование архивов?

— Знает ли молодежь покот эти песни? — спросил я.

— Раньше у нас был установлен порядок: молодежь танцевала, а старухи, имеющие большой жизненный опыт, пели песни, рассказывая в них то, что видели за долгую жизнь сами и слышали от своих родителей, — объяснил Лерепоч. — Но в колониальные времена уже шестнадцатилетние покот покидали свои енканги и шли работать на фермы к англичанам. Они работали там всю жизнь и возвращались в родной дом, когда их родители уже умирали. Поэтому им не от кого было слышать старые песни. Чепопкой — единственная во всей округе, кто помнит песни наших прапрадедов.

Черанганъ, Черанганъ, Черанганъ, Гора и леса, усыновившие людей покот, Мы пришли издалека, мы шли долго, Наше прошлое долго и далеко, А будущее здесь, на Черанганъ, - перевел мне Лерепоч заключительные слова Чепопкой.

Потом старуха пела песни о любви и скороговорки, которые произносит повитуха, чтобы облегчить родовые схватки, заклинания против ворожбы и военные гимны победителей, речитативом исполнила нечто вроде монолога, которым изгоняют из больного хворь, а затем запела колыбельную. Из соседних хижин вышли старики, подхватив мелодию Чепопкой на хепто — духовом инструменте, сделанном из бычьего рога. С близлежащих холмов прибежали мальчишки, притащив с собой колокольчики, которые пастухи подвешивают на шею коровам. Эхо гулко разносило песни над погрузившимися во тьму горами.

Змеи живут в домах и домнах

Ночь в енканге прошла для меня беспокойно. Кизяковые хижины покот состоят из двух частей: в первой, куда входишь со двора через маленькую дверь, запирают коз и телят, а во второй, отделенной стеной из хвороста, спят люди. В центре этой части на ночь разводят костер, дым от которого, не имея никакого выхода, скапливается в хижине, щиплет глаза и раздирает нос. Поэтому от всех нилотов всегда исходит запах дыма. Они уверяют, что он спасает их от насекомых.

Предупредительные хозяева, разведя костер, сами ушли в соседнюю хижину, оставив меня в компании кормящей козы и ее потомства. Очевидно, мы мешали спать друг другу: я кашлял от дыма, а козлята, не привыкшие к такому соседству, неистово блеяли. Среди ночи я залил огонь водой и уже было уснул, растянувшись на свежих шкурах, когда вдруг козье семейство потянулось к теплу тлевшего костра и начало укладываться прямо на мне.

Сон пропал, захотелось подышать свежим воздухом. Согнувшись в три погибели, я начал просовываться в дверь. Вдруг луч моего карманного фонаря, скользнув по полу, выхватил у порога плошку с молоком, у которой, свернувшись кольцом, лежали две змеи. Я отскочил назад, но на полу, среди месива козьего навоза и травы, заметил еще одну змею.

Я позвал Лерепоча.

— О, разве бвана не знает, что змея, пришедшая в дом попить молока, не опасна для человека? — протирая глаза, удивился он.

— Нет, я этого не знаю! — воскликнул я и выпрыгнул из хижины.

— Но это так, бвана. Змеи — духи наших умерших предков. Они созданы для того, чтобы сеять смерть за плохие поступки людей. Поэтому мы никогда не убиваем змей.