Кентавр

Вместе с солнечным лучом проносился он над смеющимися долинами, вместе с утренним бризом – над лесами, сиял снежными вершинами и хохотом рассыпался на перекатах кристально чистых рек. Так проявлялась его радость, то были слова его песен. Основное и центральное существо повиновалось биению пульса Земли, непередаваемо мощному.

Он читал книгу Природы, распевая ее вслух. И понял, как терпеливая Мать страдала по мириадам потерянных детей, как в страстном жаре лета хотела подарить им утешение, утолить их стремления сладостью своих весен и мечтать по осени об их возвращении…

Невольно он читал гигантскую Страницу перед собой. Ибо «любая форма в Природе – символ идеи и являет собой знак или букву. Последовательность таких символов складывается в язык, понятный истинным детям Природы, который раскрывает характер всего. Тогда разум становится зеркалом, отражающим приметы элементов Природы и впускающим их в сознание. Сам человек – лишь мысль, наполняющая собой океан разума».

Лгут или нет спотыкающиеся, но обремененные смыслом слова из внешнего мира, теперь оставленного позади, всё же затененная ими истина восстала и обступила его… и он летел над горами ветром и облаками, нагнав наконец могучее стадо существ Прамира. О’Мэлли присоединился к ним возле реки в древней долине. А они приветили, приняли его.

Слой коллективного сознания Земли, к которому относился он, вернее, тот уголок, где он впервые ощутил себя дома, принадлежал меньшим формам древней жизни. Зная о существовании более могучих проявлений, он не мог еще ни воспринять их полноты, ни примкнуть к ним. Тут помогала аналогия с менее объемлющим повседневным сознанием. Разве в его собственном сознании не возникали с трудом сочетаемые мысли? К примеру, мысли о развлечениях и озорстве никак не соотносились с благородными и серьезными переживаниями, хотя вполне могли уживаться в одном сердце. Очевидно, пока он затронул лишь склонный к играм краешек земного сознания, выражавшегося в меньших формах, настроенных играть и веселиться. Поэтому, хотя Теренс и отмечал присутствие чудесных, более могущественных созданий повсюду, полностью рассмотреть их не удавалось. Упорядоченные, более глубокие слои Сознания Земли, где они располагались, пока были для него недосягаемы.

Но повсюду в мире ощущалось их присутствие. Величественно текли их думы, согласуясь с неторопливостью смены времен года. Прекрасные, перекинувшись через всё небо, виднелись они на горизонте, гордые, сильные и трагичные. Ибо в отдалении от прочих, как мысли в голове поэта невыразимой мощи, трагедия одиночества была им не чужда.

Восседая на горных вершинах и хребтах, восставая над ними под облака, заполняя собой долины, растекаясь над водными потоками и лесами, в одиночестве проводили они жизнь – их великолепие он не мог пока разделить, слишком далеки еще они были. Земля давно уже устранила их из людских сердец. Ее младшие чада более не знали их. Но в самых сокровенных тайниках сознания Земли старшие дети по-прежнему метали громы и ликовали… хотя совсем немногие способны услышать тот гром, разделить ту безмерную радость…

Даже ирландец, который и в обычной жизни испытывал то благоговение, что сродни любви и тому союзу, что приносит любовь, – даже он при недавно обретенной свободе лишь отчасти различал их присутствие. Теперь он ощущал те величественные Силы, некогда поименованные богами, но вдалеке и издали наблюдал за их приближением. Их чудные формы вырисовывались за волшебным покрывалом. Они возвышались, подобно древним башням, пришедшим в запустение, заброшенным, но всё еще маняще прекрасным, поразительно живым. И О’Мэлли казалось, что порой их всевидящий взор освещал солнечным лучом склоны, а там, где они останавливались отдохнуть, распускались цветы.

Порой они бурей проносились вблизи, и тогда всё стадо, в которое он попал, застывало на месте, охваченное восхищением. Игра замирала, голоса приглушались, слышно было лишь сбившееся дыхание и мягкое переступание копыт по поросшему цветами взгорью. Все склоняли прекрасные головы и ждали, пока бог прошествует мимо… И сквозь него, свидетеля этой несостоявшейся встречи, прошел поток мягкой величавой силы. В душе были пробуждены самые благородные порывы – с нежностью росы и неудержимостью урагана. Не успев начаться, всё кончилось. Но шлейф царственной уверенности и радости зацепил его. Подобно тому как в горах снеговые шапки одевают самые высокие пики, обрисовывая белым весь хребет, и в его душе наивысшие чувства – стремления и надежды – воссияли до белизны и сумели распознать природу бога, что прошел неподалеку…