Кентавр

Держась рек, они плескались в горных потоках, играли, прыгали и скакали. Из влажных зевов пещер выходили и присоединялись к ним новые сородичи. Но ниже некоторого уровня никто не спускался: в леса они не забирались, им нравились открытые ветреные высокогорья. Поворачивали и кружились они все разом, словно по общему согласию, единой массой. Словно стая птиц, повинующихся коллективному сознанию, в которое каждая из птиц включена, влекомая единым Птичьим Настроем, Идеей, распространившейся на всех.

И О’Мэлли повиновался этому импульсу без сомнений, хотя был волен двигаться по-своему. Делать то же, что и прочие, доставляло наибольшее удовольствие, вот и всё.

Но иногда с двоими другими – одним могучим и другим поменьше – они отделялись и совершали маленькие путешествия. Казалось, эти двое ему ближе прочих. Теренс чувствовал, что знавал их прежде. Их большие карие глаза всегда стремились встретиться с ним взглядом и неизменно светились радостью, когда это удавалось. Будто очень давно их разделили, а теперь они воссоединились. Однако определенных воспоминаний ни о плавании на пароходе, ни о происшествиях на борту не возникало. Но эти двое держались поблизости; бегали и танцевали они вместе…

Минуло время, заключавшее многие утра и ночи, множество блистающих дней. Казалось, совершенству и покою не будет конца. Мысль о том, что тут может что-либо закончиться, прерваться, даже в голову ему не приходила. Совершенству неведом конец. О’Мэлли проходил через моря и проливы великолепного бытия. Была одна странность: впоследствии он помнил лишь движение, игры и смех, но временами улавливал проблески иной, упорядоченной и текущей вперед жизни. Она скрывалась еще глубже. Теренс скользил по поверхности – что-то мешало проникнуть дальше. Хотя вне сомнения, что прохождение тех огромных божественных фигур было связано со скрытыми слоями океана сознания Земли, населенными формами жизни в системе развивающегося и упорядоченного бытия. Сознание высшего порядка вобрало его в себя, но это было отнюдь не конечной точкой путешествия, а лишь его началом.

Пока же, находясь среди менее глубоких мыслей Великой Матери, он понял – здесь исток пантеонов всех культур мира: Древней Греции, культур Востока и Северных стран. Здесь все, когда-либо хоть отчасти постигавшиеся людьми боги по-прежнему странствовали в не знающем границ времени сознании. И влекли за собой красоту…

Теперь я не в силах припомнить и половины страстного описания О’Мэлли, когда тот пытался одеть в слова воспоминания о том сияющем видении. Но и по сей день всплывают потрясающие картины: из тумана Прамира встают они, оправленные звездами, просвечивая сквозь золотистое цветущее утро. Кроме очертаний гигантских фигур, чье дыхание ощущалось повсюду, громоздящихся подобно горам, тут и там проносились видения невозможной красоты – лилейно-изящные, с глазами, мягко лучившимися в сумерках, и волосами, что струились за ними дождем луговых цветов. Словно нимфы, двигались они по всем стежкам разума юной Земли, сияющие, поющие, первоцветы Сада ее Сознания… А более энергичные и плотные формы сновали повсюду, частью переменчивые и игривые, частью в облике деревьев, воздушные, водные, другие же, темные и молчаливые, перемещались только в глубине мыслей и сновидений, и внешний мир лишь мог догадываться об их существовании.

Такая пестрая блистательная сутолока оказалась уже совершенно не под силу для моего восприятия. Понял я лишь одно: скорее всего, О’Мэлли видел не конкретные формы, а некие «силы», аспекты Души Земли, те ее грани, которые Земля в незапамятные времена являла людям. И, несомненно, его воображение, вплоть до мельчайших частичек, воспламенилось при разговоре о них. Страсть к красоте прорвалась сквозь дебри повседневного сознания и озарила меня.

XXXVII

Лишь в те часы, когда сознание поглощено красотой, мы единственно живем, поэтому, чем больше оставаться среди подобных вещей, тем более сохранится от неизбежного времени.

Ричард Джеффериз[64]

Однако из соотнесения обычного сознания и того состояния, в которое он погрузился, вытекало множество самых важных выводов. Мост, соединяющий прежнее «цивилизованное» состояние с космическим опытом, был весьма любопытен. Казалось, внешнее, менее значимое состояние ведало предвкушение чего-то более существенного. Именно оттуда проистекали сновидения Золотого Века, некогда смущавшие его.

Начали возвращаться воспоминания о внешнем мире, населенном мужчинами и женщинами, хотя пока косвенным образом. Да и детали, всплывавшие в голове, относились к разряду тех, что почитаются неважными. То были моменты встречи с красотой, но не грандиозной, что способны приковать множества, а простой и неброской, которая для большинства проходит вовсе незамеченной.