Кентавр

Через подробное описание, лучившееся прелестью давно позабытой красоты и неизбежно местами туманное, ирландцу удалось передать в том неприметном ресторанчике в Сохо страстную силу своего видения. Рассказ лился из его уст живо и убежденно, без всяких заминок. Подобно человеку, впавшему в транс, во время рассказа он вновь переживал те события. Ничто не отвлекало нас. Поистине, нет в Лондоне более спокойного и уединенного места, чем малые залы ресторанчиков во Французском квартале между обедом и ужином. Официанты и распорядители куда-то пропадают, посетители не показываются. И я совершенно определенно понимал, что опаляющее великолепие видения вызывали не слова рассказа, а полнота его переноса в мое восприятие. Мысли друга воспламеняли. Жар чувств зажег костер в моем сердце. Слова, как в устном, так и в письменном варианте, лишь досадно приглушали воздействие.

Полнота же переноса подтверждается тем фактом, что у меня ни разу не возникло желания что-либо уточнить. Я видел и понимал всё ровно так же, как и он. Видимо, миновал не один час с начала этого примечательного рассказа, поскольку под конец появились другие посетители, которые начали занимать столики, зажегся свет, мрачные официанты подсунули нам меню и принялись демонстративно раскладывать приборы и расставлять тарелки, накрывая на столы.

Но, клянусь, не знаю, как передать суть, ничего не потеряв. Да и О’Мэлли, похоже, не в состоянии был сохранить всю непосредственность на бумаге. Найденные в брезентовой сумке блокноты не делали чести здравости ума, как, впрочем, и перу моего друга.

Вначале все воспоминания о прошлой жизни словно отлетели прочь без следа, отчего он утратил почву для сравнения. Состояние, в котором он находился, было слишком совершенным, дабы допускать анализ. Мерка критических суждений ограничивала бы, ставила рамки, преуменьшала, в то время как он был свободен. И вырвался из тисков прежней жизни полностью. Ни единого фрагмента из тридцати лет прошлой жизни не прорвалось сюда. Поглощение оказалось полным.

– Я действительно считаю, – говорил он, сидя напротив меня за накрытым несвежей скатертью столом, – что тогда был слит с иным существом, невыразимо величественнее меня. Возможно, Шталь был прав, вслед за старым безумцем Фехнером, и оно впрямь было выражением сознания Земли. Со своей стороны могу лишь уверить, что всё прочее оказалось вытеснено из памяти; всё, известное мне прежде, начисто стерто. Но почти ничего из занявшего место воспоминаний я описать не в силах по довольно странной причине. Рассказу препятствует не масштаб или величие, а возвышенная крайняя простота. Мне неизвестен ни один современный язык, достаточно несложный, чтобы передать эту простоту. Ее суть заключена вне оболочки слов и поддается описанию не больше, чем сновидения, религиозный экстаз, она столь же трудноуловима, как тайна Кубла-Хана[62] или видение Св. Иоанна на Патмосе[63]. Поэтому я убежден, что словами передать всё полностью не удастся. Однако тогда то, что я переживал, вовсе не представлялось видением, – продолжал О’Мэлли, – столь естественным, неизученным и вечносущим всё выглядело. И вместе с тем совершенно непосредственным и безыскусным, как капля росы или первая игрушка младенца. Природное вечно и неизменно. Господи! Как же божественно всё было кругом!

И при этом он столь яростно обвел рукой вокруг, что этот жест куда выразительнее слов подчеркнул контраст той горной страны с помещением, где мы сидели, – тесные стены, крошечные окна, стулья, на которых тело не отдыхало, нависший над головой потолок, двери, сквозь которые едва можно протиснуться, настланные полы – повсюду искусственные барьеры, отсекающие свет и отсоединяющие нас от Земли. «Посмотри, во что мы превратились!» – говорил его жест. Он включал в общий образ и его одежду, ботинки, чудную шляпу на крючке, неприглядный зонтик в пыльном углу. Если бы я был способен смеяться, то непременно бы расхохотался.

И пока он скакал, стряхивая росу и дыша ветром, по прекрасной гористой Земле, наблюдая, как рассвет поцелуями пробуждает долины и леса, О’Мэлли понял, что находится среди себе подобных форм жизни, безостановочно перемещавшихся.

– Там все были такими же частицами Земли, как и я. Повсюду среди несравненной древней красоты, сильной, как холмы Земли, быстрой, как ее текучие потоки, сияющей, как ее цветы, бесчисленные проекции ее существа. Как назвать их – мыслями, чувствами или же Силами, – право, не знаю. Сознание Земли, сквозь которое я несся, счастливо затерявшись в нем, обнимало нас всех, подобно тому, как настроение складывается из мыслей и чувств. Ведь она была сознающим Существом. А я пребывал в ее сознании, настрое – зови как хочешь. Прочие мысли и сущности, ощущавшиеся мною, служили тем материалом, заготовками, возможно, Силами, которые, попав в умы людей, должны принимать обличье, форму, чтобы их признали, Грез, Богов или иного вида вдохновения. Точнее сказать не могу… Я ощущал себя ребенком внутри Земли и чувствовал вечную тягу к простоте.