Кентавр

Ведь владыка Солнце когда-то
Сосватал Землю в невесты.
В огне непорочном Весты,
Хранящую девственность свято.
Молчалива была Земля и скромна,
Но сдалась под напором любви;
В звездном браке том родила она
Детей, что пьют из ее груди.

И отцовская гордость собой,
И материнский труд
С тех пор в веках живут,
Спеленутые нашей судьбой.
Мы дети величия, и огня,
И содроганий, и слез.
Из божественной пыли вышли, любя,
И изгнаны были со звезд.

О, пресветлый владыка небес!
Все мы вышли из чрева Земли,
О Солнце, мы вышли из чресл твоих,
Пролились с первым семенем здесь.
Да примет Отче наш низкий земной
поклон…
Не дано нам услышать глас,
Того, что старше и выше Его, пусть
даже Он
Выше и старше нас…

Уильям Уотсон. «Майская ода»[58]

Медленно подступил рассвет. Небо зарозовело, затрепетало, зажглось. Вздох ветра всколыхнул испарения, закрывшие далеко внизу поверхность Черного моря. Но вокруг еще стояли те утренние сумерки, приглушающие все цвета, когда О’Мэлли очнулся ото сна и понял, что его широко открытые глаза смотрят на рододендроны. Возможно, он и спал, но обычно во сне не теряют сознание, поэтому в записях ирландец обозначил этот период как «выпадение перехода», что бы это ни значило.

И вдруг заросли рододендронов в сотне футов ниже по склону задвигались. В неярком свете видно было, как движение передавалось от одной купы к другой, повсюду. Его сопровождал странный негромкий звук, вызвавший в памяти библейскую фразу о шуме «как бы по вершинам тутовых дерев»[59]. Приглушенный, невнятный, переменчивый, он разносился повсюду, за спиной тоже. Оглянувшись, он увидел новые группы выше по склону, которых вчера не заметил. Они также перемещались, сливаясь вместе и соединяясь с массой внизу, или же поднимались еще выше, исчезая из виду.

Рывком поднялся ветер и затрепал миллионы жестких листочков. Вслед за этим возник иной звук – топота копыт, сотрясающих землю. Его охватило смятение на мгновенно ожившем горном склоне, который будто встряхнулся и встал на дыбы.

Вначале ему показалось, что ветер вырвал рододендроны с корнем и с грохотом разбрасывает по склонам. Но скачущие группы проносились слишком быстро, нигде не задерживаясь, а к топоту добавились крики и громкие голоса. Они напомнили тот призыв, что долетел некогда до его ушей в Эгейском море. Странный резкий запах, тоже напомнивший уже слышанный, почуялся кругом.

И тут он понял, что всё это время наблюдал вовсе не рододендроны, а великолепных скачущих существ. Целый сонм их, всех размеров, вырисовывался в отдалении: переступая и потряхивая гривами на утреннем ветру, все вместе они устрашали, но поодиночке являли благородство.

С востока распространялся свет. Охваченный восторгом и удивлением, затаив дыхание, О’Мэлли смотрел во все глаза. Золотисто-бронзовый отлив их великолепных тел слепил его. Тысяча бархатистых боков вздымалась при дыхании, местами виднелась женственная белизна, словно пена на гребне мощной волны: силуэты несравнимой грации и силы, с царственной осанкой; перекатывающиеся мышцы крепких рук и ног; очертания плеч, изысканно сочетающих непокорную силу и мягкость. Он услыхал гомон их голосов на рассвете, настоенных за протекшие века, гулких, подобно морскому прибою. Из его груди навстречу вырвался певучий крик. Тут они снялись с места. Поразительный порыв. И унеслись галопом.

Рев их скачки пролетел по горам, затихая в отдалении. Рододендроны, скрывавшие их до поры до времени, приняли обычный облик и теперь один за другим зажигали огоньки бесчисленных цветов навстречу солнцу. А О’Мэлли понял, что во время «сна» прошел вместе со своим провожатым через Врата из Слоновой кости и Рога и теперь стоял в Саду юности Земли. Миновав все границы, все барьеры, он достиг райского сада своих глубинных желаний. Сознание Земли приняло его. И теперь он видел ранние формы жизни, порожденные ею, – живых прототипов легенд, мифов и сказаний, воплощение первых проявлений ее сознания, вечных, доступных восприятию любого истинно поклоняющегося. Он всю жизнь обожал и обожествлял Природу. И теперь, слившись с обожаемым Существом, он ощущал мысли Земли, ее силы и проявления жизни как свои собственные.

Всё это пронеслось в душе ирландца, но раздумывать было некогда. Спутник его претерпевал поразительное преображение. Наконец всякое прикрытие отброшено. Родичи призвали его. Он всем существом устремился навстречу.