Кентавр

– Что такое наши ноги, как не костыли, с помощью которых, тратя уйму усилий, мы нескончаемо рыщем ради обретения недостающих вещей? Земле такое несовершенство неведомо – к чему ей, и без того обладающей всеми предметами наших желаний, иметь конечности, аналогичные нашим? Какой прок ей в руках, когда ей не к чему тянуться? Или в шее, если нет головы? Либо в глазах и носе, если в космосе она находит путь без их помощи, а у себя располагает миллионами глаз животных, направляющих их перемещения по ее поверхности, и всеми их носами, чтобы ощутить аромат каждого цветка, произрастающего из нее?

– Значит, мы в буквальном смысле части ее, как бы проекции ее гигантской жизни, одна из многих проекций, по крайней мере?

– Да, так и есть. А поскольку мы сами – часть Земли, – продолжил он, тут же подхватив мою мысль, – то и наши органы чувств – ее органы тоже. Она как бы огромный глаз и ухо – всё, что мы видим и слышим по отдельности, она воспринимает сразу и вместе.

О’Мэлли встал рядом со мной, протянув руки к звездам над деревьями и дорожками парка, распростершегося внизу, где по вечерней прохладе прогуливалось и беседовало множество мужчин и женщин. По мере того как воображение немецкого гиганта мысли захватывало его полнее, он исполнялся всё большего воодушевления.

– Она вызывает к жизни бесчисленное количество существ на своей поверхности, а их многообразие сознательных взаимодействий поднимает на более высокий и общий уровень своего сознания.

Опершись на парапет, он привлек меня ближе к себе. Мы вместе смотрели на силуэт Лондона на ночном небе, думая о том, какой отсвет, какое количество тепла он отбрасывает, и о том, сколь отчаянно борются миллионы его жителей за успех денежный, за обретение власти и славы и сколь невелико число тех, кто хочет достичь успеха в духовном развитии. Грохот уличного движения доносился до наших ушей настоящей какофонией. Подумал я о других городах мира, о деревнях, одиноких пастухах на пустошах, несчетных диких созданиях лесов, полей и гор…

– И всё это она принимает в свое большое сердце как часть себя! – пробормотал я.

– Всё, – тихо ответил он, когда до нас долетели звуки оркестра, игравшего на другой стороне Серпентайн, – сознание всех людей во всех городах, всех племен и народов, животных, цветов, насекомых – всё без исключения.

Раскинув руки, Теренс глубоко вдыхал ночной воздух. Вдалеке над башнями Вестминстера поднималась желтая луна и звезды делались тусклее. До нас донеслись девять гулких ударов Биг-Бена. Непроизвольно я сосчитал их.

– И то, что мы воспринимаем подсознательно, тоже ее, – сказал он, вновь угадав мои мысли, – все не до конца понятые сны, полувысказанные стремления, наши слезы, желания, наши… молитвы.

В тот миг мне показалось, будто наши мысли слились, захваченные потоком Сознания куда более мощным, чем разум каждого из нас. Словно мы получили подтверждение высказанных им только что мыслей и почувствовали неприметное биение пульса земной души, на удивление воспрянув духом.

– Значит, любая форма жизни тогда важна, – услышал я свои мысли вслух, ибо уже не понимал, думаю ли я про себя или говорю. – И любая попытка свершения, даже непризнанная, даже тщетная.

– Даже неудачи, – донесся ответный шепот, – даже те мгновения, когда мы перестаем верить в нее.

Какое-то время мы постояли молча. Затем, не снимая руки с моих плеч, он направился к коврикам возле трубы, где мы лежали до этого.

– Но среди нас есть такие, – продолжал он негромко, в голосе его трепетала огромная радость, – кто познал более тесные отношения с великой Матерью.

Через так называемую Любовь к Природе или благодаря безыскусной простоте души, совершенно несовременной, конечно, и свойственной по большей части детям и поэтам, они приникают к глубинным источникам жизни, им ведомо мудрое руководство ее могучей души, священное материнское чувство, отвращающее от борьбы за материальные приобретения, от горячки, называемой наслажденьем[37], – бесхитростные дети ее юной силы… потомство чистой страсти… каждый ощущает ее вес и поддержку за собой…

Его слова перешли в шепот, почти, а потом совсем бессвязный, но мысленно я каким-то образом продолжал его слышать.

– Простая жизнь, – сказал я негромко, – Зов Дикой Природы, многократно усиленный?

Однако О’Мэлли чуть изменил мое предложение.

– Скорее призыв, – ответил он, не поворачиваясь ко мне, обращаясь к ночи вокруг, – призыв детства, истинного, чистого, живительного детства Земли, Золотого Века, когда люди еще не отведали запретного плода и не познали одиночества, когда лев с ягненком ходили вместе и дитя водило их[38]. То есть того времени и состояния, символом которых служат эти строки.

– А любопытные пережитки которого могут еще скитаться в нашем мире? – высказал я предположение, вспоминая слова Шталя.

Глаза его засверкали.

– Именно с таким я повстречался на том туристском пароходике!

Ветер, обвевавший наши лица, прилетел скорее всего с северо-запада, из бесплодного Бейсуотера[39]. Но он дул также с гор и садов Аркадии, утраченной почти безвозвратно…