Кентавр

Причем Фехнер, как представляется, был отнюдь не праздным мечтателем, забавы ради развившим некий поэтический образ. Будучи профессором физики Лейпцигского университета, он нашел время на разработку своей теории, хотя выполнял множество работ по электрохимии, а большинство его исследований по гальванизму стали классическими. Вклад Фехнера в развитие философии также весьма значителен. Среди прочих трудов также классическая книга по теории строения атома, четыре тома со множеством математических выкладок и результатов экспериментов по «психофизике», как он ее называл (многие считают, что в первом из них Фехнер практически заложил основы современной научной психологии); книга об эволюции органического мира и две работы по экспериментальной эстетике, в которых, по авторитетному мнению ученых, высказываются самые фундаментальные принципы новой науки. Когда он умер, весь Лейпциг оплакивал его смерть, ибо он являл собой идеал немецкого ученого, столь же оригинально и дерзко мыслящего, сколь скромен и щедр был он в повседневной жизни, трудолюбивый раб истины и обретенья знаний… Его разум поистине был одним из таких перекрестков истины, в высшей степени организованных, куда лишь изредка добираются дети рода человеческого, но откуда всё делается одинаково доступным и всё можно рассмотреть с верной перспективы. Буквально все способности достигли в этом человеке наивысшего развития без видимого ущерба друг для друга: наитерпеливейший наблюдатель, точнейший вычислитель, острейший анализатор, он в то же время был способен к самому тонкому сопереживанию и человеческому участию. Поистине, это был философ в самом великом смысле.

– Да, – негромко сказал О’Мэлли мне на ухо, когда мы сидели, прислонившись спиной к печным трубам, и смотрели, как кольца дыма поднимаются к звездам, – и воображение именно такого человека полностью завладело стариной Шталем, выведя его из равновесия. Признаться, мне не удалось до конца разобраться в характере доктора. У него, верно, аналитический аппарат и воображение малость смешались в голове, ведь он то порицал меня за то, что я сомневаюсь и задаю «недоверчивые вопросы», то вдруг, когда я давал волю своему полету воображения, изливал на меня сарказм. Он никогда не открывался до конца, и мне оставалось лишь строить догадки, отчего ему вдруг стало настолько неуютно у себя в клинике, что пришлось оттуда уйти. Поистине, он был птицей редкого полета. Но как бы я ни целился, попасть мне в него не удавалось, всё мимо. Он же непрестанно меня подогревал: то побуждал меня сблизиться с моим русским, повествуя о космических сущностях, о своих пралюдях, чтобы понаблюдать за моим разрушением, то, не проходило и часа, предпринимал всяческие усилия, дабы защитить мой рассудок. – Смех Теренса огласил окрестные крыши. – В результате, – добавил он, запрокинув лицо к звездам, будто излагал всё скорее небесам, чем мне, – он подтолкнул меня к величайшему из испытанных мною приключений. И я действительно верю, что в моменты беспамятства – вернее, полубеспамятства – я покидал свое тело, унесенный наподобие Моисея – или то был Иов или Павел? – на Третье Небо, где мне удалось коснуться чудесной реальности, которая поистине сделала меня непередаваемо счастливым.

– Ну а что же Фехнер и его великая идея? – вернул я его к предмету нашего разговора.

Он бросил сигарету вниз, на задний двор, прилегавший к парку, проследив взглядом огненный зигзаг.

– Вкратце можно сказать так: не только земля, но вся Вселенная, на всех возможных диапазонах и длинах волн, повсюду живая и сознающая. Он принимает духовное проявление за закон Природы, а не за исключение. У профессоров философии нет воображения. Фехнер возвышается над ними. Он не боялся отпускать воображение в полет. Наградой ему были открытия, – он присвистнул, – и еще какие открытия!

– На которые современные ученые даже не находят нужным откликаться?